Билли Батгейт

Но я знал, что не сделаю ничего подобного; я, конечно, не знал, что меня ждет, но чувствовал, что природа моего делового призвания еще не определилась; заурядный вор — незавидная перспектива, я до такого еще не опустился, и кто бы ни осенил мою жизнь, он выбрал меня не для трусливого предательства. Я попытался представить, что бы подумала Дрю Престон. Она бы даже не поняла такую мелочность, и совсем не по моральным соображениям, просто столь извилистый путь не мог идти в верном направлении. А где это верное направление и куда оно ведет? К трудностям. К агонии. Именно в этом направлении я продвигаюсь с той самой первой поездки на трамвае в контору мистера Шульца на 149-й улице.

Так что, лелея воровские мысли, я не придавал им особого значения; мне важно было сберечь невероятную сумму денег, мои честно заработанные шестьсот долларов я положил в свой чемодан, который поставил на шкаф в спальне, но в данном случае такой способ хранения явно не годился, я лег на пол и сунул руку в дырку с тыльной стороны дивана, из которой вываливалась труха; сделав в вате небольшое углубление, я свернул деньги трубочкой, закрепил трубочку резинкой и засунул ее в дыру. И следующие три дня я почти не отлучался из дома: мне казалось, что одним выражением лица я могу ненароком выдать свой секрет, что люди увидят деньги в моих глазах, но, главным образом, я не хотел оставлять дом без присмотра; купив еду, я тут же мчался домой; если мне хотелось подышать свежим воздухом, я усаживался на пожарной лестнице; а вечером, после ужина, я внимательно наблюдал за тем, как мать зажигала один из своих памятных стаканов; после моего возвращения она снова вернулась к этому занятию и зажигала по одному огоньку каждый вечер; раз она зажигала свои огоньки, значит, в этом, видимо, был для нее какой-то смысл.

На второй день я купил за пенни в кондитерской белый конверт, а утром следующего дня помылся, причесался, надел чистую рубашку, но, не рискуя ехать в Манхэттен разодетым и с деньгами в кармане, я надел брюки от моего полотняного костюма, а сверху — пиджак «Шэдоуз» темной стороной наружу и отправился в центр надземкой по Третьей авеню. Я бы голову дал на отсеченье, что, кроме меня, в поезде никто не вез десять тысяч долларов в кармане брюк, — ни солидные рабочие, которые одновременно покачивались на плетеных сиденьях, ни открывающий двери кондуктор, ни водитель в передней кабине; не было никого, — разве что там мог случайно оказаться чересчур любознательный школьник, — кто бы знал, чья рожа изображена на тысячедолларовой банкноте. Если бы я встал и объявил, что везу такую сумму, люди бы отодвинулись от меня, как от чокнутого. Эти досужие размышления в конце концов так подействовали на мои нервы, что я вышел на остановке «116-я улица» и на свои собственные деньги проехал в такси через весь город до Восьмой авеню, где находился дом Председателя Джеймса Дж. Хайнса.

Интересно, что весь район, прилегающий к Морнингсайтским высотам, был жалкий, полуразрушенный и грязный, с переполненными мусорными баками и слоняющимися без дела неграми, но его дом по ухоженности не уступал домам на Парк авеню. Портье в ливрее вежливо ответил на мои вопросы, а современный, отделанный блестящей медью лифт поднял меня на третий этаж. Но нищенская жизнь и здесь не отпускала меня: я оказался в конце длинной очереди ждущих людей, они стояли в тусклом свете, как за хлебом. В очереди за хлебом люди стоят плотно, расставив ноги, сосредоточенно наблюдая за началом очереди, словно только абсолютная концентрация их внимания может продвинуть ее. Но эта очередь двигалась медленно, и когда кто-то, закончив дело, выходил, все смотрели на него, словно пытались выяснить, добился он своего или нет. До открытой двери квартиры великого человека я добрался минут через тридцать-сорок. Все это время я воображал, будто живу в нищете. Будто год за годом, стоя в очередях и ожидая подаяния, я усыхал — так я постепенно вживался в психологию нищего. Я нес человеку деньги, я пришел дать, а вынужден был стоять в душном коридоре и ждать своей нищенской очереди.

Но вот я оказался в фойе, прихожей, где, словно пациенты у врача, сидели несколько безутешных мужчин, держа шляпы на коленях; я вслед за ними передвигался со стула на стул, постепенно приближаясь к внутреннему святилищу, пока наконец не был допущен сквозь двойные двери в новый коридор, в котором мужчина за конторкой и еще один, стоявший за ним, внимательно оглядели меня, я узнал повадку своих новых товарищей — они точно вслух думают. Мистер Берман не счел нужным инструктировать меня. Я решил, что слишком молод, чтобы разыгрывать из себя избирателя, ищущего работу, я был просто бедный мальчишка из чужого района, который старался выглядеть как можно лучше.