Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага.

Расстегнув с разрешения подполковника самый верхний крючок кителя, в этом совершенно непотребном виде я вольно раскинулся, как хан бухарский, на мягком диване. И тихо мрачнел. Мы, финны, как выпьем, так сразу впадаем в смертную тоску. Это называется скандинавский тип опьянения.

Подполковник, извлекши из кожаного чехла настоящую, ужасно дорогую «кремону», меланхолично наигрывал на мотив старого, забытого вальса:

Всё закончилось в страшном году:
И забор, и лазейки,
И черёмуха в старом саду
На плетёной скамейке…
Вижу — мама в окошке грустит,
Вяжет осень прозрачные сетки,
И записка в кармане лежит
От весёлой соседки…
Снова чудится Город в снегу,
Дед Мороз и Снегурка!
Разве запах забыть я могу
Мандариновой шкурки?…
И у ёлочки первый шажок,
Разноцветные блёстки?…
И тебя, мой счастливый дружок,
В этой новой матроске?…
Вот и, собственно, кончилась жизнь.
Не осталось ни строчки.
Вновь навалится сквозь миражи
Потолок одиночки.
И среди переломанных звезд,
Кирпичей и бутылок
Из нагана конвойный матрос
Влепит пулю в затылок…

… У меня привычно запершило в горле. Оттянув ворот большим пальцем, я, как привык это делать двадцать один год подряд, машинально потер сизый старый шрам, уходящий от кадыка под белоснежную подшивку воротничка потертого мундира…

— Чего это у тебя? — печально спросил мой визави.

— Да так! Порезался, когда брился…, — с такой же тихой печалью ответил ему я.

… Это было весной, в Свеаборге… Той самой долгожданной весной, когда, НАКОНЕЦ, как-то совершенно незаметно и совершенно бескровно рухнул проклятый царизм, о скорой гибели которого так мечтали все интеллигентные люди! С какой трепетной радостью я привязывал на петличку своей серой шинели шелковый красный бант! Увы, алого муара в лавке Офицерского экономического общества уже не оказалось, всё раскупили. Что, вы не понимаете, от чего мы, офицеры, а значит, дворяне — были тогда поначалу так рады? Да потому, что гражданин Романов всех нас уже глубоко достал! До самого донышка.

Достал своей никому не нужной войной за Босфор и Дарданеллы (и зачем нам тот Босфор? У нас в Выборгском заливе свой Бьеркезунд есть!), достал бьющей в глаза наглой роскошью имперского Петрограда на фоне серой деревенской нищеты и убогой безысходности красно-кирпичных фабричных трущоб, достал тягостным унижением служилого армейского офицерства нищетой скудного жалования и полнейшим безгласным бесправием…

Так что мы с радостной надеждой вдыхали тот пьянящий, пахнущий морем и весной соленый воздух свободы! Но мы, офицеры, малость ошиблись. Соленый воздух пах не морем, а кровью… Мы так ждали радостных перемен! И дождались…

… Революция причалила к Минной пристани Свеаборга под красным кумачом, поднятым над сторожевым кораблем, бывшим нашем же, крепостным свеаборгским, военведомским буксировщиком мишеней «Кречет».

Теперь на его борту была уже не армейская, а флотская команда, возглавляемая представителем «Центробалта».

Вот это мы как-то упустили из виду…

В самом деле: наш добрый «Кречет» ассоциировался у нас с нечастыми, весьма приятными вылазками в Гельсинкфорс, когда можно было побродить всласть по Эспланаде, вдоволь полюбоваться на роскошные витрины, досыта понюхать аромат свежайших сдобных булочек с кремом из дверей кафе… На большее наших нищенских финансов вряд ли хватило.

Вежливые и деликатные матросы ласково отобрали у нас личное оружие и почти нежно, под белы руки, проводили в трюм…

Еще когда нас, выстроив вдоль борта на палубе, разоружали, со стороны трехэтажных офицерских домов донесся стон и тихий, безнадежный плач наших женщин. Они еще ничего не знали, но…

А потом нас, офицеров, не говоря дурного слова, стали выводить из трюма по одному на верхнюю палубу. Вызывали по списку, отмечая фамилии, чтобы кого-нибудь, часом, не забыть.

Вызванного раздевали на пронизывающем ветру донага… Затем связывали отведенные назад руки у локтей и кистей. Иногда связывали и ноги. А иногда оттягивали голову назад и притягивали её к рукам.

Потом отрезали уши, нос, половые органы… И в таком виде бросали в воду прямо у пирса.

Ужаснее всего было не это… не страшная, медленная смерть в ледяной черно-зеленой воде, не муки… А то, что происходило это на глазах женщин, детей, матерей и отцов. Они стояли у берега на коленях, моля матросов убить нас как можно скорее… Но революционные матросы только весело смеялись в ответ.