Биография голубоглазого йогина

Я взглянул на карточку, которую протягивал мне обладатель последнего предложения. На ней был запечатлен неряшливый мужчина с короткой белой бородой, одетый в длинную белую рубашку.

— Баба, — сказал человек прежде, чем остальные претенденты на мое внимание оттолкнули его в сторону.

— Баба, — повторил я самому себе.

Мне понравилось, как звучит это слово. В нем было очарование примитивного ритма. Несмотря на то, что я не очень понимал, что оно значит, само его звучание отзывалось во мне. Похоже на французское «папа»[2], но мягче, глубже и в то же время сильнее. Я знал о Мехер Баба, чья обаятельная улыбка была запечетлена в песне «Don't Worry, Be Happy», видел изображения бородатого Мус-тан Баба на постерах, которые висели на стенах Хайт-Эшбури в середине шестидесятых, и читал о нестареющем Бабаджи в «Автобиографии йоги-на» Парамахансы Йогананды. Фотография, которая так и осталась у меня руке, пока казалась мне талисманом и знаком судьбы одновременно.

Я поменял последние двадцать долларов на рупии и, чтобы растянуть столь жалкую сумму, стал путешествовать автостопом, пешком и даже зайцем на поездах, откуда меня пару раз вышвыривали кондукторы. Я спал в храмах и ашрамах, на полу железнодорожных станций и ел все, что мне предлагали. Я посещал святые места, исторические памятники и города, забирался в горы и джунгли. Однако из всего увиденного больше всего меня удивляли обычные люди, их открытость, гостеприимство, любопытство и щедрость. Я начал любить эту землю и людей, которые здесь жили.

Я познал эйфорию полной свободы, ощущение неограниченных возможностей. Воображение превращало меня то в цыгана, то в арабского сарацина, то в махараджу. Довольно скоро я сменил тесные туфли на шлепанцы с загнутыми носами, брюки на полосатые широкие штаны, а рубашки на длинную сорочку «куртас», подол которой доставал до колена. Я стал завязывать свои длинные светлые волосы в пучок Время шло и мои одежные фантазии стали постепенно превращаться в реальность, я сменил шлепанцы на сандалии, а затем вовсе начал ходить босиком. Штаны уступили местному варианту саронга «лунгис», на голове появился легкий тюрбан для защиты от палящих лучей солнца, жара заставила меня снять сорочку, и я стал ходить с обнаженным торсом.

Индия стала воплощением мечты, сном наяву, убедительнейшим фильмом, рожденным душами людей. Это была хорошая мечта, наполнявшая меня счастьем узнавания. Все, что я здесь видел, отличалось от обычного образа жизни дома, но я знал, что здесь так все и должно быть. Именно это узнавание смягчало безумное разнообразие здешних красок, звуков и лиц.

Как только я приехал в Индию, я тут же признал ее, как с первого взгляда признают кровного родственника. Где-то глубоко внутри меня уже жили образы, соответствовавшие увиденному здесь. Позднее я понял, что они были рождены картинами, которые рисовали путешественники-европейцы, приезжавшие на Восток в девятнадцатом веке. Например, это куполообразное строение, — я уже видел его на картине художника Деламана. Это «дарга», усыпальница суфийского святого. Бродя по маленьким улочкам мусульманского квартала, я искал водоноса, зная, что никогда не выпью воды, которую он продает, иначе не избежать дизентерии. Но все же я хотел бы его повстречать.

Моя мечта о Востоке подкармливались этими и другими образами, уже добрую сотню лет проникавшими на Запад. Они постепенно пропитывали западную литературу, культуру и кинематографию, поэтому я был готов к ним. Я был готов как к чувственному, так и к духовному, как к ужасающему, так и к несущему наслаждение и мощную энергию. Все эти переживания были обещаны мне всем тем, что я узнал об Индии дома. В моей голове бродили мысли о мире обычном и гиперфизическом, о понятиях «То» и «Другое», я неизбежно пытался разложить по полочкам впечатления об Индии, дать им какие-то определения.

Тогда я не мог понять, что прямо под моими ногами лежит совсем другая Индия, сильно отличавшаяся от моей мечты. Я не знал, что мое представление об Индии было больше связано с Америкой и ее восприятием других культур, чем с этой необыкновенной землей.

Но постепенно эта страна стала раскрывать передо мной географию своих священных просторов. Горы оказались не грудами мертвых камней, но живыми существами — богами и мудрецами. Реки стали богинями. Я начал различать знаки присутствия этих могучих существ в великолепных проявлениях природы. Как бы мы узнали о великих силах, сокрытых во Вселенной, о взаимопроникновении миров, если бы не знаки, отмечающие подобные места? Длинные мифы, передающиеся из уст в уста, объясняют священную топографию людям. Услышанные мною мифы часто противоречили друг другу, что меня несколько смущало, но не умаляло очарования услышанного. Я обнаружил, что на свете есть люди, способные читать загадочный язык мира, полного скрытых сфер, знаков и существ так же легко, как мы читаем книгу.