Биография Л.Н.Толстого. Том 3

«На другой день кое-как переписали драму. Вечером в нижнем этаже дома было чтение. Собралось не менее сорока крестьян. Я плохо разбирал переписанный разными почерками экземпляр, так что 5-й акт читал сам Лев Николаевич. Крестьяне слушали молча. Один Мих. Фом. – буфетчик – шумно выражал свой восторг громким хохотом.

Кончилось чтение. Л. Н. обратился к пожилому крестьянину, бывшему его любимому ученику яснополянской школы с вопросом, как ему понравилось прочитанное сочинение?

Тот ответил:

– Как тебе сказать, Лев Николаевич. Микита поначалу ловко повел дело… а потом сплоховал…

Больше Толстой ни у кого ничего не спрашивал…

Вечером Л. Н. был не в духе. «Это буфетчик всему виной, – говорил он, – для него вы генерал, он вас уважает: вы даете ему на чай по три рубля… и вдруг вы же кричите, представляете пьяного; как ему было не хохотать и тем помешать крестьянам верно понять достоинство пьесы, тем более, что большинство слушателей считают его за образованного человека».

Затем А. А. Стахович, получив корректурные оттиски в Петербурге, стал читать «Власть тьмы» в высших светских кругах Петербурга. Вскоре он был приглашен на чтение к императору Александру III.

В письме к Софье Андреевне А. А. Стахович так описывает это чтение у государя 27 января 1887 года:

«Присутствовали: государь, императрица, великие княгини, великие князья, кружок приближенных государю, императрицы и близкие графа Воронцова.

Государь подошел к столику, на котором лежала пьеса, взял ее и сказал мне:

– Целую неделю лежала она у меня на столе. Я никак не успел ее прочесть; пожалуйста, читайте все, без всяких пропусков.

Когда я начал читать действующих лиц, то заметил, что государь их записывает; я подошел и просил разрешения перечесть их снова. Его величество записал все имена.

Началось чтение. Как ни был я увлечен драмой и желанием прочесть хорошо, я, насколько мог, старался следить за впечатлением, которое пьеса произведет на его величество; он слушал внимательно; я заметил, что ход и развитие действия интересовали его; внутреннее чувство говорило мне, что успех возможен… но – увы! – актер снова пересилил наблюдателя, я почувствовал, что переживает в пьесе Матрена, Никита и бедная Маринка… И забыл я, где читаю и перед кем…

Государю было угодно, чтобы для отдыха чтеца антракты были продолжительны; они затягивались сами собой. Его величество приходил курить, долго говорил о пьесе. Про роль Митрича он выразился:

– Солдат всегда во всех творениях Толстого поразительно хорош.

После сцены Митрича с Анюткой великий князь Владимир Александрович сказал мне:

– И на солнце есть пятна, только на основании этого я позволю себе указать на неверность этой сцены. Все рассуждения Митрича о бабах справедливы, но говорит их не николаевский солдат… а сам граф Толстой. Это не разговор старика с крестьянской девочкой, а длинные философские монологи.

Я стал возражать, великий князь перебил меня:

– Я пойду просить Ее Величество, чтобы она позволила снова прочесть эту сцену, все будут рады опять услышать вас, а после чтения мне будет легче доказать, что я прав.

Подошел государь. Великий князь повторил ему свое мнение об этой сцене. Государь отвечал:

– Ты не прав. Все рассуждения Митрича не монологи, вложенные автором в уста солдату, а естественный разговор; невольно на эту тему навела Митрича Аннушка, и под ужасным впечатлением этой ночи и всего, что делается за сценой, Митрич «думает вслух», как часто делают это старые люди, передавая словами все свои тяжелые думы о бабах и их печальной судьбе… не обращая совсем никакого внимания на свою десятилетнюю слушательницу.

Как в этих немногих словах верно понято и высказано душевное состояние Митрича и все его рассуждения!

Сильное впечатление произвел 4-й акт; видно было, что он захватил всех, что выразилось в антрактах в разнообразных, но общих похвалах. После конца 5-го действия все долго молчали, пока не раздался голос государя.

– Чудная вещь.

И эти два слова разверзли уста всем. Пошли толки: о задушевном признании Никиты, святой радости Акима, любви глухой Акулины к Никите, желавшей, чтоб спасти его, взять на себя его преступление… Восторженные возгласы «чудо! чудо!» раздавались со всех сторон».

Отношение Л. Н-ча ко всему шуму, поднятому около этого произведения, выражается в нескольких строках в его письме того времени к Н. Н. Страхову:

«Про себя скажу, что я последнее время решительно мучим последствиями моей драмы. Если бы знал, что столько это у меня отнимет времени, ни за что бы не напечатал. Чудной народ люди нашего круга! Как ни думаешь знать их, всякий день удивляют своей праздностью и неожиданностью употребления способности мысли. Вот именно, как с писанной торбой. На дело боятся употребить и болтается она у них перед ногами, бьет и их, и других. А делать им, беднякам, больше нечего».