Биография Шерлока Холмса

До 1920 года нет никаких указаний, что Холмсу нравилось новорожденное искусство кино, хотя его первое соприкосновение с кинематографом восходит к предыстории этого жанра, к 1890 году, когда он расследовал исчезновение Луи Лепренса.

Разумеется, Холмса всегда чаровал театр – это пристрастие уходило корнями в его одинокое и трудное детство. Когда он был мальчиком, игрушечный театр, подаренный бабушкой по отцовской линии, служил ему лекарством от стрессов и напряжения, которые он испытывал в семье. В юности пребывание на профессиональной сцене, как бы скоро оно ни оборвалось, породило в нем симпатию к актерам и театру, которую он сохранил до конца жизни.

Часто цитируемое высказывание Уотсона о том, что «сцена лишилась прекрасного актера, когда он занялся расследованием преступлений», чистая правда. Не счесть эпизодов, приводимых Уотсоном, в которых наглядно проявляется страсть Холмса к перевоплощению и переодеваниям (даже когда в этом нет особой необходимости).

Читатель постоянно ощущает, что Холмс, если бы мог, превратил бы свою жизнь в сплошное театральное представление. В «Долине Страха» он говорит: «Уотсон уверяет, что в душе я артист… Есть во мне это, я люблю хорошо поставленные спектакли». И действительно, чтобы проникнуть в дом Ирэн Адлер, он ставит небольшую драму.

В каком-то глубоком, фундаментальном смысле натура Холмса была театральной. Он упивался моментами кульминационного напряжения и резкими контрастами, предлагаемыми театральной сценой. Неспособный испытывать эмоции так, как их переживает большинство людей, Холмс разыгрывал страсти, чтобы лучше в них разобраться.

Он играл любовь, и ненависть, и желание, чтобы познать то, что многим другим дается без таких ухищрений. В этом смысле Холмс больше принадлежит XXI веку, чем викторианской эпохе. Если предлога для драмы не подворачивалось, он его создавал. В «Камне Мазарини» он замечает рассерженному лорду Кантлмиру, которого только что разыграл: «Мой старый друг доктор Уотсон скажет вам, что я обожаю подобные мистификации. И кроме того, я питаю слабость к драматическим эффектам». Работа детектива предоставляла много подобных возможностей.

Наша профессия, мистер Мак, – откровенничает Холмс с инспектором Макдональдом в «Долине Страха», – станет убогой и жалкой, если ее не обставлять декорациями, на фоне которых становятся заметней наши успехи. Тупо предъявить обвинение, грубо схватить за руку – что примечательного в таком d́enouement?[110] Но быстрое разрешение загадки, хитрая ловушка, верное предвидение грядущих событий, триумфальное подтверждение смелых теорий – не в этом ли гордость и оправдание дела всей нашей жизни?

Холмс прекрасно сознавал, что его самолюбивое желание неожиданно, без вступлений и переходов, ошарашить публику конечными логическими выводами сродни трюкачеству. Как-то он сказал:

Видите ли, мой дорогой Уотсон… не так уж трудно построить серию выводов, в которой каждый последующий простейшим образом вытекает из предыдущего. Если после этого удалить все средние звенья и сообщить слушателю только первое звено и последнее, они произведут ошеломляющее, хотя и ложное впечатление.

Фокуснику, наверное, опасно таким вот образом открывать подоплеку своей магии, но Уотсон, например, словно бы никогда полностью не постиг смысл того, что поведал ему Холмс. До конца жизни он продолжал изумляться трюкам своего друга.

В последнее десятилетие своей жизни Холмс, практически лишенный возможности вести расследования, которых жаждала его театральная натура, все больше и больше увлекался фильмами, воспроизводившими его собственные былые дела.

Ко времени смерти он уже десятки раз появлялся на экранах. Первым упомянутым в титрах актером, сыгравшим Холмса на экране, был Морис Костелло в двенадцатиминутной ленте, вольном переложении «Знака четырех». За ней быстро последовали новые картины.