Биография

Совсем по-другому стучали колеса, когда я ехал в первый раз на фронт. В их перестуке было что-то тревожное. И особенно остро это ощущалось ночью, когда эшелон убыстрял ход, теплушка раскачивалась на рельсах, как хлебнувший винца гуляка. Отплывали назад, словно в небытие, погруженные во тьму полустанки и разъезды с одиноко застывшей фигурой дежурного около строения с неразборчиво черными буквами на узкой белой полоске. Помаячил перед глазами световой сигнал в его руке и растворился в короткой июньской ночи, а сам дежурный еще раньше исчез: просто промелькнула красная фуражка, и все. Думали ли о нас дежурные? Навряд ли. Сколько таких эшелонов проносилось мимо них каждый день! И все туда, к фронту, в его ненасытное чрево, туда, где могла в одно мгновение оборваться человеческая жизнь, где люди, считавшиеся храбрецами, часто становились трусами, а те, кого до сих пор называли так, совершали подвиги, где были бомбежки, артобстрелы, где отбивали атаки и сами шли на вражеские пулеметы, где определялась сущность человека. Помню — это было уже при дневном свете — лица людей, провожавших взглядами наш эшелон. Помню, как вытирали кончиками стянутых под подбородками платков слезы усталые бабы, помню жадно-пытливые взгляды молодух, помню мужчин с костылями под мышками, с одной-единственной медалью, приколотой к рубахе или потертому пиджаку. Для них, этих мужчин, война уже кончилась, для нас она только начиналась. Догадываюсь, о чем думали бабы, молодухи и мужчины с костылями под мышками, потому что сам думал о том же. Знали ли эти люди, что мы штрафники? Конечно, нет: наш эшелон ничем не отличался от других эшелонов. Помню те лица и понимаю — никогда не забуду их.

А как печально, как обреченно стучали колеса теперь, когда я, разместившись на крыше вагона, мотался по Кубани! Днем крыша превращалась в раскаленную сковороду. Поэтому я перебирался с места на место по ночам. Пахла ковылем невспаханная степь, в почти пересохших болотцах тоскливо квакали лягушки, доносился собачий брех, далеко-далеко в густой, прохладной темноте словно бы плыли огоньки, рождали то смутные надежды, то еще большую неуверенность. Расстилалась от горизонта к горизонту кубанская степь. Уходил в ночь, нещадно дымя, рассыпая паровозные искры, пассажирский поезд. Печально, обреченно, но иногда и вопросительно стучали на стыках колеса. Что ожидало меня?

Вскоре я очутился в Новороссийске. Днем было сносно, а ночью приходилось постукивать зубами — даже шинель не согревала. Она уже порвалась, стала потертой, грязной. Хлопчатобумажное галифе лоснилось на коленях, гимнастерка так пропиталась пылью и потом, что казалось: только мыло понапрасну изведешь на нее, отстирать все равно не отстираешь. В сидоре, который я всегда таскал на себе, лежало маленькое полотенце, кружка с помятыми боками, ложка, сношенные чувяки и совершенно дырявые носки. Эти носки надо было бы выбросить, но я, не имея других, не расставался с ними: сапоги только жали, и расположившись где-нибудь на ночлег, я снимал их, разматывал портянки — надевал носки и чувяки. Сапоги я получил по личному распоряжению комдива — сразу после вручения мне ордена.

Новороссийск был разрушен, уцелели лишь отдельные дома. Они сиротливо стояли среди мрачных развалин, возвышавшихся над грудами разбитого кирпича, искореженных перекрытий, покосившихся лестничных маршей.

Как и в других городах, где я побывал, самым многолюдным и оживленным местом в Новороссийске была барахолка. Там продавалось все, даже трофейные аккордеоны, но больше всего было флотских тужурок, расклешенных брюк и тельняшек. Приценившись, я пожалел, что так необдуманно растратил премию — можно было купить и тельняшку, и тужурку, правда, б/у, но и то и другое вполне приличное.

Я решил устроиться на постоянную работу, но ничего подходящего не подвертывалось: в отделах кадров мне чаще всего предлагали место разнорабочего, я же претендовал на что-то еще, а на что конкретно — и себе не мог объяснить. Перебивался случайными заработками: то чемоданы поднесешь, то мешки перекидаешь. На хлеб и овощи хватало, а шашлычки я только нюхал, когда проходил мимо жаровен, над которыми подрумянивались нанизанные на шампуры кусочки сочной баранины.

В тот памятный мне день я не сумел заработать даже на ломоть хлеба: в порту не оказалось пассажиров с тяжелой поклажей, на вокзале, куда я рванул к прибытию московского поезда, поглядывали на электрические часы угрюмые, неизвестно откуда взявшиеся носильщики с бляхами на фартуках.