Биография

Валентин Петрович появился в нашей палате спустя час после этого разговора, перед обедом. Открылась дверь, высунулась палка с резиновым наконечником, затем другая, после чего возник он сам, отчаянно скрипя разношенными протезами. Палки были тонкие, металлические, с облупившейся черной краской, с приспособлениями для упора локтей. Двигался Валентин Петрович медленно, отвергая сердитым взглядом помощь нянечки, в сопровождении которой явился. Он так далеко отставлял от себя палки, так нависал над ними, что казалось: не идет, а ползет. Под распахнутым халатом виднелись две Славы и набор медалей, прикрепленных к нательной рубахе. Был Валентин Петрович очень молоденьким, чернявым, до ужаса худым — даже смотреть страшно. На синюшном лице выделялся нос с широкими ноздрями, издававший недовольное сопение. Остановившись около стола, он раздраженно мотнул головой, не позволил нянечке взять у него авоську с небольшим свертком в газетной обертке, болтавшуюся на изгибе руки. Обведя нас взглядом, Валентин Петрович представился, назвав себя полным именем. Мы переглянулись и сразу смекнули: в этом человеке сильно развито чувство собственного достоинства, его следует называть по имени-отчеству. Даже нянечка обращалась к нему только так, хотя и с оттенком доброжелательной снисходительности. Прикрепленные к нательной рубахе ордена и медали тоже вызывали уважение.

Спровадив безостановочно причитавшую и все пытавшуюся помочь ему нянечку, Валентин Петрович сел на свободную койку, привалил к тумбочке палки и, снова обведя нас взглядом, сообщил, что уже лежал в этой палате.

— Вон там. — Он показал на кровать Панюхина.

Славка растерянно поморгал и — это сразу бросилось в глаза — приготовился спорить. Однако Валентин Петрович не посягнул на его место.

Он оказался человеком компанейским, словоохотливым. Через несколько минут мы узнали, что его хотели положить в отделение, расположенное на втором этаже, но он решительно воспротивился, потому что — это всем известно — оттуда прямая дорога в крематорий или на кладбище.

Валентин Петрович старался говорить солидно, баском, однако в его речи все время прорывалась мальчишеская интонация. Выяснилось, он мой одногодок. В сорок втором году Валентин Петрович словчил, попал на фронт на год раньше. Вначале ему везло. Потом разведгруппа, в которой он был, попала под сильный обстрел, его с раздробленными ногами почти десять километров волокли на плащ-палатке. Начались мытарства: медсанбат, ампутация ног, эвакогоспиталь. Домой приехал осенью сорок четвертого, сразу же женился на Клавке, с которой ходил — Валентин Петрович так и сказал: «ходил», — пока работал учеником токаря на «Красном пролетарии». Теперь он отец двоих детей.

— Пацан и пацанка! — с гордостью объявил Валентин Петрович. — Ему уже два, а она покуда титьку сосет.

Было любопытно, но и страшновато слушать этого человека: безногий, очень больной, вдобавок семейный.

— Клавка швеей работает. Жена у меня — во! — Валентин Петрович поднял большой палец. — С ребятишками ее маманя сидит, уже старая. А моя совсем плоха. Четверых родила. Я — последыш. На братьев похоронки пришли, а я выжил. Маманя слезами умывается, говорит, что я тоже не жилец, но мне, ребята, никак помирать нельзя — пропадет без меня Клавка. Аборт ей предлагали сделать, когда у меня чахотка открылась, но она ни в какую. Порешили: надо нам одного ребятенка, но не убереглись — горяч я больно.

— Пенсия-то какая у тебя? — спросил Василий Васильевич, улыбаясь глазами.

— Только на хлеб хватает.

— Трудно тебе, парень, жить, но еще трудней будет, когда детишки подрастут.

— Ничего, батя! Мне бы только чахотку унять, все остальное — буза на постном масле.

— На костылях ходи, — посоветовал Василий Васильевич. — С ними удобней.

— На фига они мне! Райсобес коляску выдал с ручным управлением, но я не пользуюсь. В сарае стоит. Подрастет пацан — кататься будет. Покуда с двумя палками управляюсь. Задумка есть — научиться с тросточкой ходить.

— Учишься?

— Ага.

— Давно?

— Как привез меня сопровождающий с госпиталя, так и начал тренироваться. Уже результат был бы, если бы не чахотка. Сперва в тубдиспансере лежал, потом в этой палате полгода потолок разглядывал, после в санаторию послали. Там простуду схватил — не до тренировок было.

Валентин Петрович определенно был незаурядной личностью. Больше всего меня поразил его оптимизм, какая-то бесшабашная вера в самого себя. Он не жаловался на свою жизнь, ни единым словом не обмолвился о болезни — сморщил нос и пренебрежительно махнул рукой, когда Панюхин спросил, что у него в легких. Охотней всего Валентин Петрович говорил о своей жене. Рассказывая о ней, он употреблял самые обычные слова, но интонация, с которой произносились они, и особенно выражение его глаз доказывали: Клавка для него самое главное в жизни.

— Два года и три месяца ждала меня и сразу же расписаться согласилась, хотя, — Валентин Петрович чуть нахмурился, — подружки и сродственнички ей каждый день твердили, что она ненормальная. В воскресенье сами посмотрите, какая она, моя Клавка.