Биология желания

Она признавала, в кого превратилась. Это было неприятное слово — она была воровкой. Она крала только лекарства. Но все-таки — она крала их. И после врала об этом. Так что она еще и лгунья. Год назад она была на похоронах матери одного своего друга. На приеме она не колеблясь ограбила аптечку умершей женщины. Этого больше не повторится, твердила себе Донна, отгоняя стыд. Но внезапно появился ее друг, как раз когда она закрывала за собой дверь ванной комнаты. «Туалет внизу был занят», — соврала она. И ее друг вроде бы не заметил ни раздувшейся сумочки, ни страха в ее глазах. Донна испытала знакомую волну облегчения: все хорошо, что хорошо кончается.

Затем последовала череда краж у Марши, которая жила в кондоминиуме чуть дальше. Марша делилась с Донной обезболивающими и несколько раз продавала ей весь свой запас. Но у Донны вошло в привычку воровать остатки —

Марша, должно быть, знала. И снова ничего не случилось, и жуткое чувство неуязвимости появлялось после этих быстрых вылазок. Игра в прятки: тук-тук за себя! Перебежка к садику перед своим домом, сердце неистово бьется в груди.

Она постепенно создавала новый образ себя. По ее словам: «Я стала другим человеком: я стала лгуньей». Донна-лгунья, Донна-воровка, Донна-наркоманка, Донна, которая берет, что ей нужно. С самого детства она пыталась быть хорошей. В больнице ее работа заключалась в том, чтобы помогать другим. Но, возможно, она была исчадием ада. Возможно, заслуженная трагедия ждала ее на следующем перекрестке. Или, возможно, ее отпустили пока побродить по этой преисподней моральной относительности. Она мысленно пожимала плечами, когда этот внутренний спор разгорался сильнее и начинал ей досаждать. Это не та проблема, которую возможно решить прямо сейчас.

* * *

Когда она подъехала, в доме собралось около десятка людей, большинство еще были в пути. Они сидели в гостиной, пили коктейли, болтали о том и о сем. Все это были родственники и друзья семьи. Говард, новенький, был сейчас в центре внимания. Она поздоровалась. Несколько гостей повернули головы, улыбнулись, кивнули. Но только Кэти, ее невестка, прокричала в ответ приветствие. А другие... Она чувствовала, как их взгляды жгут ей затылок, пока вешала куртку.

Она прошла по коридору в кухню, предложила Герт помощь. Но пожилая женщина сказала, что пусть она лучше пойдет и отдохнет. Все уже почти готово.

Донна не может вспомнить, почему ей было так тревожно в тот день. Это был далеко не первый случай, когда она собиралась украсть лекарства. Она вспоминает, что чувствовала себя чужой и одновременно радовалась и огорчалась такому чувству. Окружающие будто смотрели сквозь нее, как если бы она была невидимкой. Она представляла себе, что на ее лбу написано «наркоманка» и все это читают. А затем отводят взгляд. Но общая атмосфера тепла и уюта была приятна: болтовня, которая поднималась и утихала, следуя своему ритму. Это был просто вечер в кругу семьи. Еще один. И будут другие, ведь гости все прибывают, чтобы отпраздновать пятидесятилетие Майкла на следующей неделе.

Она решила, что сейчас самый подходящий момент. Она сказала себе, что тепло в этой комнате было не для нее. Она найдет свое собственное тепло.

* * *

Она искала собственное тепло почти всю свою жизнь. Донна выросла в семье, где отношения всегда были плохими. Ее отец утверждал, будто его родная мать совершила над ним сексуальное насилие, а люди обычно такое не выдумывают. Затем у него был первый сексуальный опыт с матерью Донны, в 35 лет. Донна не знала, что удержало их вместе после этого. Отец был алкоголиком, сколько она себя помнила. И с суицидальными наклонностями. Она, еще маленькая девочка, была вынуждена заботиться о нем. И так же поступали все остальные члены семьи. Он жил как будто парализованный, и почему-то это была общая проблема.

Донна вспоминает постоянные замечания матери: «Не драматизируй, Донна. Успокойся, Донна. Не выступай». Получалось, что ей очень редко разрешали выражать эмоции. Важно, чтобы папа был жив, чтобы корабль не утонул. Тепла в доме было мало. Мало смеха. И, разумеется, запрещено было злиться. Донна с тревогой обдумывала каждое слово, прежде чем что-то сказать. Нельзя было произносить ничего, что могло быть истолковано как дерзость или неповиновение. Расстроит ли это папу? Подумает ли он, что на него нападают? Или хотят на чем-то поймать? Если да, сразу такое начнется... Однажды ее брат пролил в ресторане молоко на скатерть. Последствия были ужасными — никому не разрешалось посещать ресторан два года. Даже когда она была малышкой, ее плач заглушали. Спустя годы мать призналась, что выключала радионяню, если Донна плакала слишком долго. Папу нельзя тревожить.