Рвота и диарея, болезненные спазмы и обезвоживание, лихорадка и бред. Ничего хорошего. Я лечил ее так, как сказали мне в больнице и тем, что мне дали. Следил, чтобы она пила много жидкости. Растворял в воде пакетики с натрием, калием, глюкозой и хлоридом и давал ей. Колол ей антибиотики - тетрациклин, ампициллин, хлорамфеникол. Но чаще всего, просто обнимал ее и утешал, в то время как что-то внутри меня - возможно, вера и надежда - увядало и чернело, словно цветочные лепестки на полу склепа.
Это было ужасно.
Я постоянно вспоминал, как еще в августе мы отдыхали в Чесапикском заливе, на Смит Айленде, и все было хорошо, даже очень. Ярко светило солнце, вода искрилась, а я натирал ей спину маслом для загара. Кожа у нее была бронзового цвета, а глаза - темно-синими, как Карибское море. Ночью мы занимались любовью, днем валялись на пляже, по вечерам ели моллюсков.
А шесть месяцев спустя она в судорогах умерла у меня на руках.
Несколько дней я не отходил от ее трупа.
Это был какой-то извращенный поминальный обряд. Я зажег свечи и разговаривал с ней. Иногда плакал и звал ее по имени, но в основном пил виски. Я находился в каком-то алкогольном ступоре, мой разум затягивал меня в водоворот скорби, вины и отрицания.
Внизу, на улицах катались труповозы, бесновались какие-то психи, а остатки полиции топили бунты в крови и сами тонули в этой жуткой купели.
- Они не заберут тебя, Шелли, - сказал я ей. - Я не позволю.
С каждым днем все становилось хуже и хуже.
Прошло уже четыре месяца. Четыре месяца, а я по-прежнему находился в Янгстауне. Возможно, надеялся, что человечество соберется с силами, и мы сможем воссоздать по кусочкам разбитый вдребезги мир. Но этому не суждено было случиться, и то, что распростерлось на диване, было лучшим тому подтверждением.
Я знал, что должен был уехать.
Должен был вытащить из города нас обоих - возможно, перебраться в Пенсильванию, к сестре в Ньюкасл. Но я продолжал держаться за какую-то безумную и совершенно ущербную мысль, что конец света обойдет нас стороной, как эпидемия гриппа. Пусть цивилизация утонет в собственном дерьме и рвоте, только б он миновал нас. Только бы эта лихорадка прошла мимо.
Как же я заблуждался! А когда упали бомбы - а сыпались они словно рис на свадьбе - мир лопнул, как штаны на заднице наклонившейся толстухи, и не было такой швеи, которая могла бы его заштопать.
А теперь Шелли умерла.
Она была бледной как белильный камень, тело сморщилось, обезображенное смертью. За окном, окрестности оглашал страшный звон. Это был колокол церкви Святого Марка.
Но я не собирался этого делать.
Только не Шелли. Я никогда не дам им забрать ее. Никогда не дам им сжечь ее вместе с другими в одной из тех жутких ям. Эта мысль просто не укладывалась в голове, поэтому я гнал ее прочь. Но я не мог сидеть с Шелли изо дня в день. Не только потому, что это было чистой воды безумие, но и потому, что
Я собирался похоронить свою жену, провести небольшую службу над ее могилой.
Вот, что я собирался сделать. И я был готов хладнокровно убить любого мерзавца, который встанет у меня на пути. Поэтому, слушая тот богомерзкий колокольный звон, я собрался с силами, привел мысли в порядок и принялся за дело. Впервые за несколько недель я улыбался, испытывая тайную, извращенную радость от того факта, что незаконно похороню свою жену. Тем самым я собирался показать государству средний палец. Пошли они на хрен! Пошли эти власти на хрен! Пошли на хрен те, кто вообще создал этот кошмар. Те злобные, ущербные умы - части прогнившего бюрократического аппарата, уничтожившего мир.
Я взял белое атласное покрывало, которое любила Шелли, и завернул в него ее тело. Поцеловал напоследок ее холодные, мертвые губы, и зашил саван. Я слышал за окном шум приближающихся грузовиков. Слышал, как они грохочут, видел, как их проблесковые огни озаряют ночное небо. С улицы доносились голоса.
Они приближались.
3
Вслед за ядерной зимой последовала одна страшная эпидемия за другой. Люди умирали в массовом порядке, и обычные морги не справлялись с таким количеством трупов.
Поэтому и звонили церковные колокола.