Бирюсовая коса

И спрыгивает вниз, в прорезь. Он хватает осетров за "усы", поднимает и перебрасывает их на баржу. Машуня подхватывает рыбу и кидает на весы. Ленька орудует гирями, потом кидается к столу и быстро записывает вес на замусоленный клочок бумаги.

Машуня, утирая со лба пот, подходит к столу, смотрит на Ленькины хитрые записи и говорит:

- Там сто двадцать килограммов было, а ты сто записал...

Пашка настораживается, а Ленька сразу поднимает крик:

- Где сто двадцать? Где сто двадцать-то? Видала, что ль? Считать умеешь? Тоже - сто двадцать!

- Смотри, арифмометр, - говорит Пашка, - доиграешься с нашим рабочим долготерпением.

- Что доиграюсь-то? Чего говоришь-то? - продолжает кричать Ленька, перебрасывая уже взвешенных осетров с весов в свои прорези. Он торопится перебросить рыбу, чтобы Пашка не заставил его перевешивать еще раз. Если перевесить еще раз, будет скандал, а скандала Ленька как огня боится.

И снова Пашка выбрасывает на палубу осетров, и снова Машуня кладет их на весы, и снова Ленька мечется от гирь к столу и пишет быстро и невнятно хитрые колонки цифр на замусоленном кусочке бумаги.

- Паш! - кричит Машуня. - Снова обдул! Тут двести было, а он сто семьдесят выписал!

Пока Пашка забирается на баржу, Ленька, подтянув живот, с невероятной для человека его комплекции быстротой успевает перебросить в свои прорези трех самых больших осетров. Как говорится, концы в воду. И сразу же переходит в наступление.

- Чего говоришь-то? - вопит он. - Видала, что ль? Двести, тоже говорит! Эх, люди.

Ленька сокрушенно машет рукой, лицо у него делается скорбным и обиженным. Он садится на табурет и горестно вздыхает. А потом уже совсем другим голосом - усталым и безразличным - говорит:

- Сами взвешивайте. Нет моего желания терпеть от вас обиды.

Пашка вопросительно смотрит на Машуню.

- Может, это, - спрашивает он, - не то увидела что-нибудь, а?

Машуня презрительно отворачивается от Пашки, и все начинается сначала: Ленька суетится, Машуня уличает его, а Пашка то свирепеет, то теряется, глядя на жалкое лицо приемщика.

Вся рыба сдана. Пашка с Машуней уезжают. Ленька достает из прорези осетра, ловко протыкает желтое волглое брюхо рыбы специальной иглой, смотрит ее на свет, есть ли икра, и лихо вспарывает осетра кинжалом. Потом достает грохотку - сетку, сделанную из воловьих жил, - пробивает через нее икру, заливает ее соленым кипятком, отжимает воду через тугую марлевую тряпку и прячет два килограмма паюсной икры, похожей по форме на деревенский каравай, в большую оцинкованную кастрюлю под стол.

Стариков приезжает к нему на приемный пункт через час. Он устал, потому что ночь была бессонной. Но в Старикове нет усталости. Он смотрит на Леньку, щурясь, долго раскуривает сигарету, а потом, сев к столу, спрашивает:

- Чем угощать будешь?

Ленька вздыхает и скорбно улыбается.

- Какое уж там угощение! - тихо и жалостливо говорит он. - С утра сухарь пожевал, и все. Дал бы хоть пару щучек на котел, голодный целый день хожу!

- Двух щучек дам.

- Спасибо тебе, Николай Трофимыч, душевный ты человек.

- А водки нет?

- Откуда, Николай Трофимыч? Месяц, как в рот не беру.

Тяжелый, скорбный вздох исторгается из Ленькиной мощной груди.

- Сколько наши сдали? - спрашивает Стариков.

- Да разве упомнишь!..

- И не надо. Ты документ покажи.

Ленька начинает копаться в обрывках каких-то бумажек, лицо у него сосредоточенно, на лбу морщины, а в глазах живейший, трепетный интерес. Стариков смотрит на него, посмеиваясь. Ленька убегает, возвращается со счетами, начинает греметь костяшками, многозначительно покашливать, еще больше морщить маленький лоб и еще жалостливее вздыхать.

Потом он осторожно подвигает Старикову ворох бумажек и говорит:

- Вот. Тут все, как в аптеке.

Стариков закуривает, бросает спичку в Волгу, следит за тем, как вода затягивает спичку под баржу, и коротко приказывает, даже не заглянув в Ленькины хитрые записи:

- Припиши двести килограммов!

- Чего! Зачем? - вопит Ленька. - Тоже сказали!

- Цыц! - останавливает его Стариков и поднимается со стула. - Я тебе не Машуня, у меня нервы крепкие.

- Чего? Двести! Тоже скажете! Двести! Там, может, всего сорок нехватка, так от гирь же...

- Цыц! - снова останавливает его Стариков. - Как тебя, ворюгу такого, не сажают?

Ума не приложу. Пиши, что уворовал. Пиши еще двести килограммов, гад!

Ленька сопит, жалостливо вздыхает, а потом деловито сморкается и предлагает:

- Ну, полтораста. Честно, от всего сердца.

- Двести! - коротко приказывает Стариков.- Не вводи в грех!

Ленька дописывает двести килограммов и чуть не плачет от злости.

- Тоже кричит еще! - причитает он. - А чего, они сами согласны были...

- Цыц! - вдруг выйдя из себя, орет Стариков. - Они дураки вареные, а ты дерьмо!

Стариков рывком поднимается из-за стола, зацепляет ногой кастрюлю, кастрюля падает, и на палубу вываливается большой кусок паюсной икры. Ленька пятится к двери своей маленькой конторки. Стариков морщится, как от боли, и говорит:

- Это я в детсад заберу. Еще раз найду - утоплю к черту, конопатая сволочь.

Понял? - гремит он. - Или прояснить?