Бирюзовая тризна

— Что ж, простите, если сбила вас с мысли своей болтовней. Я не хотела мешать. Вы просто… начните оттуда, где я вас прервала, ладно? Удалилась она совершенно счастливой. Я, оказывается, был в самом деле занят. И вовсе не являл собой живой упрек небрежности и невниманию стюардесс. Но ее лучистая прощальная улыбка в Гонолулу Интернешенел была слишком специфична: это означало, что она рада сбыть меня с рук. Майер говорит, что американцы не только не выносят одинокого существования, не заполненного никакой полезной деятельностью; более того, они еще тщатся всех убежденных одиночек притянуть к какому-нибудь стаду себе подобных.

И все же, несмотря на вмешательство милой стюардессы, у меня были и время, и возможность подумать о Гуле и о том, что могло заставить ее так срочно вызвонить меня к себе.

Образ Гули всегда вызывал во мне ощущение свежести и легкости. Впервые это ощущение появилось десять лет назад, когда ей было пятнадцать, и с тех пор ничуть не поблекло. Десять лет назад она приехала в местечко Бахья Мор, Лодердейл, сироткой без матери, вместе с отцом, профессором Тедом Левелленом. Жена Теда, ее мать, внезапно умерла, и он, повинуясь тому странному импульсу, который подчас порождает шок и глубокое горе, взял долгий отпуск в том университете где-то в самом сердце Америки, где преподавал многие годы.

Мне даже вспоминать не хочется, какое гигантское количество подлинных, достоверных, бесценных карт с крестиком, указующим сокровища, предлагалось мне. Сокровища, затонувшие вдоль отмелей Флориды и Багамских рифов, около Юкатана. Я уверен, что где-то в море, около самого большого склада сокровищ, работает маленькая фабрика, которая достает их, подчищает, стругает на мелкие безделушки и подбрасывает поближе к берегу. Тед Левеллен брал академический отпуск года за два до того, как умерла его жена и провел свободный год в пыльных запасниках и книгохранилищах старых библиотек Лиссабона, Мадрида, Картехены и Барселоны. Поэтому его разговорный испанский, равно как и португальский, был почти безукоризнен, а сам он как лингвист, историк и ученый был известен там чуть ли не больше, чем у нас, и поскольку его проект апеллировал к национальной гордости и чести — изучение малоизвестных плаваний к чужим берегам и забытых героев тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого столетий, — ему было позволено рыться во всех книгах и документах, в каких он только пожелает.

Мы были знакомы уже не первый год, и уже давно Тед убедился, что может вполне доверять мне, когда он наконец рассказал мне о том блаженном времени. Письма, судовые документы, карты. Груды документов, бумаг, дневников и записок, которые мало кто видел и совсем никто не изучал. Изящные, церемонные описания событий, полных крови и золота, пиратства и алчности, штормов и эпидемий. Надо отметить, помимо исследовательского рвения ученого, Тедом руководила одна давняя мечта. Он искал ключ к какому-нибудь давно позабытому кладу и записывал в особый блокнотик, который всегда носил с собой. Тед называл его «мое сновидение», и они с женой часто посмеивались над его детской страстью. Когда-нибудь, малыш, мы отправимся на поиски сокровищ…

Следующим летом они отправились в отпуск на Флориду, изучать хитрости и тайны обращения с аквалангом, время от времени навещая остовы двух галеонов, затонувших недалеко от берега. Он читал увлекательные романы об искателях сокровищ и, верных привычке ученого, вычленял места, отвечающие сути дела, из нагромождения безвкуснейших мифов. Из любого имеющегося у него в распоряжении источника он извлекал список известных или только предполагаемых кладов, затем сверял со «своим сновидением» и вычеркивал те, о которых наверняка знал, что: либо они уже давным-давно открыты, либо требуют долгих и трудных поисков и дорогостоящей экспедиции.

Я впервые увидел их, отца и дочь, когда они искали лодку, чтобы спуститься дальше по течению. Они подбадривали друг друга, как могли, пытаясь представить дело шуткой, но видно было, что оба подавлены чем-то более серьезным, чем просто жизненная неудача. Чем я могу им помочь? Они слыхали, что я продаю лодку. Я отвез их вверх по Уотервей к Оскарову дому, где давно тихо плесневел без дела «Шмель» Матти Оделля. Я помню, что подумал тогда: Вот чудак с большими деньгами, которые ему некуда деть. Но он не сверкал восторженно глазами и не рассыпался в подобных, но ненужных объяснениях, зачем и почему ему понадобилась это старая неповоротливая посудина. Он не стал, подобно многим другим покупателям, делать вид, что очень хорошо разбирается в том-то и том-то, хотя на самом деле не имеет об этом ни малейшего понятия. Он задавал вопросы, я отвечал. Он был ограничен в средствах, и ему бы не хотелось превышать отложенную на покупку сумму. Он сделал вдове Матти первое и последнее предложение, и она приняла его. А я выкинул все эту историю из головы и вспомнил о ней только два месяца спустя, когда задержавшись в доке, увидел старую шаланду, приведенную профессором на заправку. Теперь она называлась «Телепень».