Бирюзовые серьги богини (СИ)

К концу ритуала Тансылу обмякла. Ее глаза закатились, изо рта пошла пена. Шаман, обессилев, упал на колени и качался взад-вперед, продолжая шептать заклинания.

— Освободи ее, — едва слышно произнес он.

Аязгул не понял, к кому обращается жрец Тенгри, наклонился к его лицу и увидел в глазах, обведенных толстой черной подводкой вселенскую усталость.

— Освободи ее, она будет долго спать…

Аязгул кивнул. Раскрутил кошму. Тансылу лежала, словно мертвая. Он развязал ее, бережно поднял на руки и понес в юрту перед всеми соплеменниками, смотревшими им вслед и тихо переговаривающимися друг с другом.

Тансылу очнулась лишь на следующий день. Женщины дежурили около нее, прислушиваясь к дыханию, напрягаясь на каждое ее движение, будь то подергивание пальца или подрагивание век. Аязгул провел все это время со старейшинами и военачальниками, обсуждая как жить дальше, как вернуться ко всему сообществу племен на свои законные пастбища. Как снова влиться в мирную жизнь кочевья: пасти стада бок о бок с другими племенами, сеять просо вместе со всеми, там, где укажет совет племен.

— Господин, ваша жена проснулась.

Улетев мыслями в степные просторы, туда, где с наслаждением гуляла его душа, Аязгул не сразу сообразил, почему так тревожен голос женщины и почему о пробуждении жены ему вообще сообщают. Но образ Тансылу — злобной, шипящей, как змея, — молнией пронзил его, и степь растаяла в тумане его мыслей, как молодое облако.

Он резко встал и широкими шагами отмерил путь до юрты, спросив только:

— Как она?

— Тиха, господин.

Тансылу сидела, бережно укрытая меховой накидкой. От ее подавленного вида по сердцу Аязгула резануло болью, он покачнулся и присел напротив, жадно хватая ртом воздух. Тансылу смотрела в одну точку перед собой, казалось, не заметив мужа. Он, вздохнув глубоко, окликнул ее:

— Тансылу…

Она подняла на него глаза. В них блуждало безмыслие, но вот на лице отразилось напряжение, осмысление, глаза наполнились слезами. Влага задрожала и, как роса с наклоненного листа, выпала гроздьями слезинок на щеки.

— Тансылу! — Аязгул бросился к ней, сжал в объятиях. — Родная моя, не плачь, все уже позади, все будет хорошо…

— Я ничего не помню, Аязгул, что со мной?..

Он молчал, гладя ее по спутанным волосам, по мягкой пятнистой шкуре на ее спине.

— Почему ты молчишь? — Тансылу отстранилась.

В ее вопрошающем взгляде было столько наивного непонимания, что вспомнилось детство, их игры в переглядки, когда он погружался в глаза любимой, как в реку, меняющуюся каждое мгновение.

— Ты болела, сейчас ты здорова, шаман вылечил тебя, вот наберешься сил, и мы пойдем в степь, туда, где жили раньше, где мы были счастливы…

— Пойдем назад… Я хочу к маме…

Аязгул сглотнул. В словах жены было столько боли.

— Многое уже не вернешь, Тансылу, но мы сделаем так, что наша жизнь будет счастливой. Мы с тобой вместе, наши люди верят нам, у нас есть все, чтобы быть счастливыми.

Тансылу долго глядела на мужа. Он не мог понять, то ли она вспоминает что-то, то ли задумалась над его словами. Но вдруг она встрепенулась, потрогала свой живот.

— А мой ребенок? Он родился?

— Родился. Его нет. Он умер.

— Умер… Жалко, — Тансылу произнесла это так, словно пожалела потерянную камчу, которую ей только что подарили. — Умер… его забрал Бурангул!

— Почему Бурангул?

— Это его наследник. Ребенок его сына. Бурангул не мог допустить, чтобы его растила я, чтобы он сосал молоко из моей груди.

Помолчали.

— Куда ты дел ребенка?

— Я увез его, далеко…

— Далеко… А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула… — Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. — А? Куда ты дел его?

— Это была девочка, Тансылу. Она умерла сразу после того, как родилась. Я увез ее далеко и похоронил. Ее нет. Ты должна забыть о ней. У тебя будут еще дети, наши дети, Тансылу…

Она отпрянула.

— Нет! Никто и никогда больше не будет пинать меня изнутри! — она подползла к Аязгулу. — А ты обещал никогда не прикасаться ко мне, помнишь?

Надежда Аязгула на счастье рухнула вместе с последними словами Тансылу. Но он попытался еще раз:

— Я помню. Но мое сердце плачет по тебе. Я хочу тебя, Тансылу, я хочу, чтобы мы были счастливы, чтобы ложились спать вместе под одной кошмой, чтобы ласкали друг друга, чтобы наше дыхание сливалось в одно…

— Хватит!

Тансылу встала. Шкура слетела с ее плеч. Длинная рубаха из тончайшего шелка опустилась до полу, но через нее были видны все изгибы тела женщины — желанной для мужчины женщины… Аязгул отвел взгляд. Тоже встал. В просторной юрте они стояли рядом, но как далеки были их сердца друг от друга.

— Отдыхай, Тансылу. Тебе надо беречь силы. Я не буду беспокоить тебя, и больше мы не будем обманывать ни себя, ни людей. Я поставлю свой шатер. Если тебе будет что-то нужно, позови меня.

Аязгул ушел. Тансылу села. Почувствовав слабость, легла. Закрыла глаза и уснула. Ей приснилась девочка в белой рубашке. Девочка бегала в траве и собирала цветы — большие, красные, много красных цветов…