Бирон

Но кроме него в кабинете присутствовали еще двое. Это были Окунев и Чаплыгин — адъютанты Ягужинского, которые должны были сопровождать его в совет. В полной парадной форме, в напудренных париках, офицеры нетерпеливо ходили взад и вперед по кабинету. У них был вид людей, идущих на сражение. И действительно, они после последних известий были готовы ко всему.

Кротков молча сидел, уткнувшись в бумаги. Чаплыгин не выдержал.

— Семен Петрович, — крикнул он. — Да брось к дьяволу свои бумаги. Бросил бы их в печку. Больше бы прибыли было. Ты лучше скажи, что граф?

Кротков с улыбкой отодвинул от себя бумаги.

— Граф! Что граф? Вчера ночью, как получил повестку, поехал к канцлеру. Вернулся чернее тучи.

— Да, — задумчиво произнес Окунев. — Почернеешь тут. Ну, а ты что?

— Я? — ответил Кротков. — Я там, где граф.

— Хорошо сказать, — воскликнул Чаплыгин. — Граф — все же граф, генерал-прокурор, генерал-адъютант… А мы? С нами, брат, церемониться не станут.

Семен Петрович покачал головой.

— А с Меншиковым поцеремонились? — сказал он.

Окунев махнул рукой:

— И охота вам каркать! Может, поговорят, поговорят — и только.

— А Сумароков? — спросил Чаплыгин.

— Велика важность, — ответил Окунев. — Отпустят. Разве что в гарнизон переведут, с глаз подальше. Вот и все.

— Кажется, идет граф, — вставая, произнес Кротков.

В соседней комнате послышались твердые, поспешные шаги.

И действительно, на пороге в полной парадной форме, с голубой лентой Андрея Первозванного через плечо, со шляпой и перчатками в руке появился Ягужинский. Офицеры вытянулись.

Лицо Ягужинского было спокойно и решительно. Он тоже был готов к борьбе. Он уже знал от Головкина, в чем дело. Сегодня торжественное объявление кондиций, утвержденных императрицей. Особыми повестками были приглашены: «Синод, Сенат, генералитет до бригадира, президенты коллегий и прочие штатские тех рангов».

Но верховники не посвятили Головкина в подробности допроса Сумарокова, хотя Головкин и знал, что Сумароков в цепях доставлен в Москву. Это было зловещим признаком.

Он не скрыл от Павла Ивановича самых мрачных опасений. Советовал даже ему временно уехать в какую-нибудь вотчину, тайно ото всех, и пробыть там время до прибытия императрицы.

Но при всех своих недостатках, воспитанный в суровой школе Петра, Ягужинский не был трусом.

— Нет, Гаврило Иваныч, — возразил он на его убеждения. — Я не убегу. Я никогда не бегал от врага, и я не боюсь их…

Войдя в кабинет, Ягужинский ласково ответил на поклоны молодых людей.

— Вот, ваше сиятельство, — начал Семен Петрович. — Я приготовил премеморию ^{58}для Верховного совета касательно погребения праха покойного государя.

— Оставь, Семен, это вздор! Тут, пожалуй, о наших головах идет речь. Сумароков в цепях, — с удареньем повторил он, — привезен в Москву и допрошен господами министрами. — Ягужинский горько усмехнулся. — Так до бумаг ли теперь? Пожалуй, надо ехать, пораньше буду — побольше узнаю. Прощай, Семен Петрович, — ласково проговорил граф, как будто мгновенно охваченный тяжелым предчувствием.

Он протянул Кроткову руку, и, когда тот в волнении хотел поцеловать ее, граф не допустил и обнял его. Офицеры горячо пожали Семену Петровичу руку.

— С Богом, счастливого пути, — взволнованно говорил он, идя за ними следом.

В большой зале графа встретили жена и дочь, обе встревоженные. Но граф сейчас же принял веселый вид.

— Чего вы поднялись такую рань?

— Не спалось, — серьезно ответила Анна Гавриловна. — Ты поздно вернулся вчера. А вчера вечером заезжал Степан Васильич. Видно, тревожен.

— Ну, ну, нечего тревожиться, — торопливо проговорил Ягужинский. Видно, присутствие жены и дочери было тяжело ему. Если он был дурным и неверным мужем, что было известно всем и что подозревала Анна Гавриловна, зато был очень нежным отцом.

— Ну, до свидания, до свидания, — сказал он, целуя жену и дочь.

Маша почему-то особенно нежно поцеловала отца.

— Довольно, Маша, пусти, — растроганно произнес граф.

Глаза Маши были полны слез. И она и Анна Гавриловна вчера узнали от Лопухина о той опасности, которая грозила Ягужинскому.

Но Анна Гавриловна, по натуре сдержанная и энергичная, могла владеть собой; Маша же едва могла сдержаться от рыданий. Офицеры стояли в стороне, и трудно было решить, чьи глаза выражали больше восторга, глядя на Машу, — Окунева или Чаплыгина.

Попрощавшись с Павлом Ивановичем, женщины протянули руки молодым офицерам и с чувством пожелали им счастливого пути. Лишь только затихли шаги ушедших, Маша с громкими рыданиями бросилась на грудь матери.

— Маша, Маша, не плачь, — успокаивала ее мать. — Бог милостив…

Проводив до подъезда графа, Семен Петрович вернулся в кабинет и, глубоко задумавшись, начал ходить взад и вперед. Через несколько минут он позвонил и приказал Вошедшему лакею затопить камин. Когда разгорелся огонь, Кротков запер дверь кабинета на ключ, открыл стол, вынул из него связку бумаг и, медленно переворачивая каждую, одну за другой бросал их в огонь.