Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие

– Нет, именно матч. Счет ударов – по каждой лунке. Это я предложил. И объяснил Поскиту, что тогда ему придется одолеть только первые девять, все же легче.

– Понятно. Но почему вы обратились в комитет?

– Из-за одного дурацкого спора о неровностях лужайки. Если вы не заняты, согласитесь быть судьей?

– Сочту за честь.

– Спасибо. Мне нужен человек, знающий правила. Поскит вроде бы вообще о них не ведает.

– Почему вы так думаете?

– Ему кажется, что можно самому определять, какой удар засчитывается, какой – нет. Когда он загонял мяч в одиннадцатую, кто-то запустил мячом в него. Он утверждает, что именно поэтому попал не в лунку, а в кусты. Я ему сказал, и комитет со мной согласился…

Трубка задрожала в моей руке.

– Кто запустил в него мячом?

– Забыл фамилию. Такой высокий, приятный с виду молодой человек. Волосы рыжие…

Я слышал достаточно. Через пять минут я громко стучался к Уилмоту. Когда он открыл дверь, я заметил, что лицо у него пылает, взор – дикий.

– Уилмот! – вскричал я.

– Знаю-знаю, – нетерпеливо ответил он на пути в гостиную. – Видимо, вы говорили с Поскитом.

– С Хемингуэем. Он сказал…

– Знаю, знаю. Вы удивились?

– Я был потрясен. Я лучше думал о вас. Ну, хорошо, вам хочется кому-то заехать, но почему вы не боретесь с искушением? Быть может, у вас слабая воля?

– Не в том суть.

– То есть как?

– Я это сделал в здравом уме и твердой памяти. Мной руководил чистый разум. Терять мне было нечего…

– Нечего?

– Абсолютно. Гвендолин расторгла помолвку.

– Что?

– Да-да, расторгла. Как вам известно, мы пошли в лес. Сами понимаете, что чувствуешь, когда гуляешь в лесу с любимой девушкой. Солнце сочилось сквозь листву, рисуя золотой узор под нашими ногами; воздух был исполнен благоуханий, птичьего пения и тех звуков, которые издают насекомые. Слово за слово, и я сказал, что такой любви, как моя, не знал никто. Гвендолин возразила, что ее любовь больше. Я сказал: «Нет, моя». Она сказала: «Что ты, моя!», я сказал: «Моя, о чем тут спорить?!!» Мы оба разволновались, и через несколько секунд она сказала, что я – упрямое отродье армейского мула. Потом отдала мне письма, обвязанные сиреневой ленточкой, которые всегда носила с собой, и ушла. Естественно, когда Поскит с сообщником задержали меня на пять минут, я не видел, зачем мне сдерживаться. Счастье рухнуло, и я нашел печальное утешение, угодив ему прямо в заднюю часть штанов.

Что тут скажешь? Есть беды и поглубже. Мрачно думал я о крахе двух юных жизней, когда услышал стук в дверь. Уилмот пошел открыть и вернулся с письмом. Такого лица я у него не видел с тех пор, как он промазал у последней лунки и, соответственно, не получил медали на весенних соревнованиях.

– Вот что, – сказал он, – у вас, часом, нет цианида?

– Цианида?

– Или мышьяка. Прочитайте. Нет, я сам расскажу. Там есть выражения, предназначенные мне одному. Гвендолин просит прощения и восстанавливает помолвку.

– Она вас любит, как прежде?

– Насколько я понимаю, еще сильней.

– А вы…

– Я…

– Запустили…

– Запустил…

– Мячом…

– В старого Поскита, когда он наклонился…

– …и он промазал, а потому сыграл вничью.

Я не думал, что чья-то челюсть может настолько отвалиться.

– Вы что, серьезно?

– Да. Хемингуэй мне только что звонил. Завтра у них матч.

– О Господи!

– Вот именно.

– Что же мне делать?

Я положил ему руку на плечо.

– Молитесь, мой мальчик, чтобы Поскит выиграл.

– Но и тогда…

– Нет. Вы не знаете психологии плохого игрока. Если он впервые в жизни выиграет кубок, он простит жесточайшую обиду. В час триумфа Поскит смягчится. Так что молитесь, мой друг.

В голубых глазах Уилмота что-то сверкнуло.

– Уж я помолюсь! – обещал он. – Когда вы уйдете, сразу начну. А как – мое дело.

Назавтра, в одиннадцать часов, я пришел к первой подставке, где ждали Поскит с Перси, и через несколько минут игра началась. Сразу стало ясно, что предстоит битва стилей. На поле сошлись люди с прямо противоположными методами.

Поскит, д’Артаньян от гольфа, перенес сюда тактику, которая помогала ему, когда он метал молот. Он закрывал глаза, стискивал зубы, вращал клюшку вокруг головы и с дикой силой опускал ее вниз. Обычно удар приходился по мячу, но сверху или, если он действовал нибликом, раскалывал мяч надвое. Иногда, по таинственной милости Промысла, получалось как надо, и зрители с удивлением видели, что мяч пролетает триста ярдов. Он сам признавал, что все это – чистый случай. Им руководила мысль «Надейся и положись на лучшее».

Метод Хемингуэя был прямо противоположен. Прежде чем сделать удар, он стоял над мячом, слегка трясясь и пристально глядя на него, словно это – сложный пункт закона. Когда наконец он начинал, темп его наводил на мысль о швейцарских ледниках. Сделав небольшую паузу, он опускал клюшку, и мяч пролетал по прямой пятьдесят ярдов.