Бит Отель. Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957-1963

Аллен читал Андре Бретона, и совершенно очевидно, что структурно эта часть «Кадиша» построена по модели поэмы Бретона «LʼUnion libre» («Свободный союз»), впервые она была опубликована в июне 1931 г.

Моя жена с животом похожая на гигантскую клешню
У моей жены спина птицы удирающей вертикально
Спина цвета ртути
Со светящейся спиной
Ее затылок похож на круглый камень и мокрый мел

…

В сексе моя жена похожа на морские водоросли, и очень мила
В сексе моя жена — как зеркало
У моей жены глаза полные слез

«Кадиш» — это биография Наоми Гинзберг, матери Аллена. Наоми была больна, у нее была прогрессивная шизофрения или, как тогда называли, dementia рrаесох. В детстве Аллен часто не ходил в школу и оставался дома, чтобы присмотреть за матерью, потому что она слышала голоса и ползала на четвереньках по квартире, она верила, что бабушка Аллена думала о том, как бы ее убить. В детстве Гинзберга центральное место занимала шизофрения Наоми, и это оказало на него огромное влияние. В его дневнике, который он вел в Бит Отеле, есть строчка: «Идя и мечтая по улице, я вдруг понял, что я люблю свою маму и что она все детство унижала меня, и эта ее ненормальность…»

Наоми входила в коммунистическую партию и иногда, когда хорошо себя чувствовала, брала Аллена и его брата Евгения на собрания в Патерсоне, штат Нью-Джерси, где они тогда жили. В детстве вокруг Аллена всегда кипела политическая активность: марши, ралли, чтение воззваний, письменные кампании. Его отец был школьным учителем и поэтом, у которого вышло два сборника. Он был социалистом, и они с Наоми часто спорили на политические темы. Наоми работала натурщицей и частенько расхаживала по квартире нагишом. Она не была красавицей: она была полненькой, а на животе были видны шрамы от операций. Аллен думал, что стал гомосексуалистом, видя постоянно свою мать в таком виде, и жаловался, что всегда нравился женщинам, похожим на нее.

Когда болезнь Наоми зашла слишком далеко, ее отправили сначала в частную клинику в Нью-Джерси, потом в крупную государственную клинику для душевнобольных в Нью-Йорке, где ей проводили инсулиновую терапию, а в конце концов сделали лоботомию.[29] В «Кадише» Гинзберг рассказал всю эту душераздирающую историю во всех подробностях. Наоми и Луис развелись, так что, когда надо было принимать решение о лоботомии, эта болезненная миссия досталась Аллену, его старшего брата тогда не было. Наоми умерла в 1955 г. в госбольнице Пилгрим на Лонг-Айленде в Нью-Йорке. Когда Аллен последний раз приходил к ней, она его не узнала.

Несколько месяцев Аллен вынашивал идею написать поэму, посвященную матери. Ее смерть вскоре после того, как он написал «Вопль», который тоже в своем роде может считаться адресованным ей, потрясла его настолько, что, конечно же, тема для следующей работы у него была. Один из его парижских дневников открывается названием «Посвящается маме», в нем исписаны многие страницы, но все это так и не стало окончательной версией поэмы:«…Я больше не могу прижаться к животу моей матери, потому что она в могиле, она — пустота, я скучаю по тому, что когда-то было живой трепещущей плотью, а превратилось в пустоту».

Эти строки стали прообразом необычно длинных строчек, из которых и составлен «Кадиш», в других набросках поэмы строчки были короче, их Аллен послал Керуаку:

Мама, что я мог сделать, чтобы спасти тебя?
   Должен ли погасить солнце?
   Должен ли был я не звать полицию
   Должен был ли я стать твоим любовником
Должен был ли я взять твои руки и гулять с ними в парке в полночь в течение 60 лет?
   Я — поэт, я потушу солнце.

Сумасшествие матери стало трагедией всей жизни Гинзберга, оно определяло и руководило его идеями и намерениями. Благодаря этому он, несомненно, стал немного фаталистом, осознал, что ничто не постоянно в этом мире. Возможно, это, как и идеализм его левых родителей, привело к тому, что Аллен никогда не был материалистом: например, он жадно читал, но всегда давал книги «почитать» и никогда не хранил первые издания — книги надо читать, а не собирать. Ему не были интересны ни мода, ни еда, ни тонкие вина, ни антиквариат, ни дизайн мебели, ни все буржуазные удовольствия. Его влекло сумасшествие и острота чувств, способность самовыражения. Когда ему приходило несколько писем, он сначала откладывал в сторону письма друзей и читал десятистраничное послание, грязно написанное на линованной бумаге, от совершенно незнакомого человека.