Битая ставка

Оно и точно: не так, чтобы в убытке быть, вел дела Игнат. Однако же и вперед вначале особенно не вырывался, чувствовал: не допустит Советская власть, выступавшая против богатеев, за бедных, поворота к старым порядкам. Но втягивался все больше в расширение своего хозяйства и уже не мог остановиться.

Появились у есаула помощники. За прилавком стоял дальний родич — Митрофан, двоюродный племянник по жениной линии, во дворе — четверо батраков. Наем рабочей силы власть разрешала, и в страдную пору Мещеряков до десятка нанимал — никто не препятствовал. Было чем заниматься батракам у Игната — и землицы десятин под пятьдесят имел, и луга в пойме реки, и скотина с птицей. Лошади под седла, три-четыре пары под выезд породистых дончаков.

Одним словом, зажил Игнат. С оглядкой и с умом пускал в дело «побрякушки», привезенные с войны. Не трогал его пока никто: одни были зависимы от него, другие побаивались: авось власть переменится, третьим просто недосуг заниматься им — своих дел, поважнее, было до краев. А иные и поговаривали о нем недружелюбно, так все больше за глаза, а в глаза при встречах шапку ломали. Особенно иногородние, завидевшие раздобревшую фигуру Игната на другом конце улицы.

Среди некоторой части станичников Игнат даже добродетелем слыл: одного в голодное время меркой муки снабдит, другого — тючком сена. Конечно, за проценты, да и на работу привлекал должников в страдную пору — долги отработать.

Шло время. Дочери в одночасье собрались замуж. Акулина ничего, хорошую партию подобрала себе; будущий сват, мельник Желтов, по нутру пришелся Игнату — крепкий хозяин, самостоятельный. Его сын Евстафий, хотя и молодой еще, но зато весь в отца — хваткий хлопец, даже с прикусом — схватит, не вырвешь. Правда, рябоват. И рыжий, как огонь.

А вот младшая, Нюрка, балаболка, вся в женину породу пошла. Спешно, даже раньше Акулины, выскочила за чахлого — тьфу!— мужичишку, вдовца, старше лет на пятнадцать. Но не стал Игнат дочери поперек дороги: зять-то как-никак землеустроитель, значит, польза от него выпадала. С его родственной руки можно было кое-что выгодное сделать: то кусок земли от учета и налога утаить, то лучший клин прихватить у разорившегося бедняка.

Надежды оправдались: городской зятек содействовал в этих делах Игнату безоговорочно.

Через зиму вслед за Нюркой и Акулина со своим Евстафием укатили в город. Сначала на фабрике работали, потом, прослышала мать, что задумали они на докторов учиться. Сообщила об этом мужу Марта Прокопьевна с робкой надеждой услышать одобрение. А Игнат пренебрежительно махнул рукой:

— Никчемное дело. Научатся дураков облапошивать, как нас с тобой. Ну, чем тебе этот городской коновал помог? Гляди, вон уж еле ползаешь. А я ему, ироду, перстень с жемчугом отвалил.

Что случилось с Мартохой, тихой и покорной, ни в чем и никогда не перечившей мужу? И без того бледная, она побледнела еще больше, затряслась и бросила в лицо Игнату:

— Перстень, говоришь? Перстень! Пожалел, стало быть?! А того не помнишь, как добыл-то его? Прямо с пальцем... У живой старухи...

— Молчи, дура!— бросил Мещеряков испуганный взгляд на открытую створку окна.

Но Марта и без того уже молчала. Она неловко сползла с табурета, на котором сидела, и вытянулась на полу в тяжелом беспамятстве.

На этот раз она не померла. Но уже не вставала с кровати, с каждым днем заметно угасала, как оплывшая до основания свеча.

Софья недолго жила под родным кровом после смерти матери. Уехала от нелюдимого отца к Акулине. И остался Игнат один. Только некогда было печалиться, когда дела пошли наперекосяк. Требовали от него в кооператив записаться, на торговлю наложили налог, что и себе ничего не остается. За мельницу тоже плати, а с помольных много не возьмешь — косятся казачки. Налоги на скотину тоже немалые. Прикинул Игнат, и выходило, что за год доходы рублевые, а налоги сотенные. А тут слухи поползли, что Советская власть землю скоро переделять будет, общественные хозяйства основательно ставить. Батраки об этом вслух гутарили, на сходках о том спорили до хрипоты. При Игнате, косясь на него, заводили разговоры о кулаках-мироедах, о том, что, дескать, придет им конец скоро, толстосумам.

Митяй — батрак Игната, хромого Пантелея сын — уж и подлащиваться к нему начал:

— Скоро, Игнатий Григорьевич, землицу-то, сказывают, чекрыжить будут. Так вы уж не откажите, замолвите словечко за меня, а? С вашего клина мне бы отрезали малость. Все равно другому достанется. А я за вас заступлюсь, где надо будет, а?

— Та-ак, значит, злыдень! Я еще живу, хозяевую, а ты уже, как коршун хищный, на меня... А что ты делать-то с ней, землицей, будешь? Если пахать — так чем? Да и сеять надо машинами, а где ты их возьмешь?

— Постараемся уж как-нибудь,— отвечал Митяй.— Сообща...

— Сообща, говоришь?— прищурился Игнат.— А хлебать-то тоже, сказывают, сообща будете, как вот... эти, что в свинушнике? И баб тоже общих иметь будете или как?

«Что же делать? — раздумывал после этого разговора Игнат.— Может, куда податься? Но куда?..»