Битва

Фурашов посмотрел на него, пытаясь понять, кто и зачем звонил, и спросил:

— Машина на поляне?

— Так точно.

2

Фурашов ждал в кабинете звонка теперь уже спокойно, даже равнодушно: какая разница, кто и зачем звонил? Будь звонок важным, касающимся службы, его, командира, потребовали бы сразу, достали бы из-под земли, а не приглашали бы к пяти часам. Так что ясно: звонок несущественный — такого рода звонками донимают немало.

До пяти часов оставалось несколько минут, но они тянулись долго, и он уже начал с неудовольствием размышлять о том, что всякий раз требуют к телефону командира, а ведь звонят, наверное, из-за какого-нибудь пустяка: уточнить, выяснить; могли бы обратиться к его помощникам — ан нет, подай всякий раз командира! Он подумал, что за эти годы сполна вкусил командирской хлопотной жизни, до конца понял и осознал весь смысл кем-то сказанных слов: «Командирский хлеб как воз — тяжел, и везут его медленно и долго». Шутник, конечно, кто придумал такое! Но шутка, как говорится, близка к истине. Впрочем, долго ли тебе оставаться тут командовать? Вряд ли. Твои отказы от всяких предложений — до поры. Дождешься времени, когда без особых разговоров попадешь в приказ, и все. В кадрах при упоминании твоей фамилии, кажется, уже закипают в негодовании. Улыбнулся, вспомнив, что на днях звонил полковник от генерала Панеева, корил по-дружески: чего, мол, как разборчивая невеста, всем отказ даешь? А после, перейдя на серьезный лад, сказал, что понимает «по душе и по сердцу». И все-таки просил подумать: жизнь есть жизнь, былого не воротишь…

Что ж, не воротишь, верно, но и на такой шаг решиться — дело для него нелегкое…

Звонок, которого ждал, воспринял спокойно, трубку снял с аппарата неторопливо: пусть задают вопросы, уточняют, он привык к этому и сейчас ответит, как всегда, потому что в конце концов кто же лучше его, командира, знает дела в полку?

— Слушаю. Полковник Фурашов.

В трубке чуть помедлили, потом он услышал:

— Очень приятно, Алексей Васильевич.

Фурашов смешался, обрадовался:

— Генерал Сергеев?! Георгий Владимирович?!

— Он самый. И по вашу душу. Кадровики говорят — засиделся прочно, бросил якорь — и никуда. В списки «мертвого капитала» занесли. Поэтому прошу, Алексей Васильевич, дать согласие ко мне на полигон. Главным инженером. Надеюсь, не откажешь?

— С вами? Да ведь я в безнадежных, Георгий Владимирович, отказчиках!

— Поправимо! И — надо! Я уже одет, сейчас в аэропорт и к себе в Шантарск. А вам позвоню.

— Проблема с детьми. Знаете, Георгий Владимирович…

— Пока их можно в Москву. Договорюсь об устройстве, переговорю с маршалом Яновым. До встречи, Алексей Васильевич!

Когда в микрофоне зазвучали короткие отрывистые гудки, Фурашов, положив трубку, сидел некоторое время без движения, глаза его были полузакрыты. Загляни в эту минуту кто-нибудь в кабинет — подумал бы, что командир задремал за столом.

3

Влажный пар молочной дымкой бунтовался в ванной комнате, свет от боковой, под матовым плафоном, лампы рассеивался, притенялся плафоном и молочной пеленой — приятная сумрачность сгустилась в узкой комнате. И сумрачность, и влажная теплота, и легкое журчание воды, наполнявшей белоэмалевую начищенную ванну, — все располагало к лени, неге, к желанию расслабиться, забыться…

Милосердова раздевалась медленно, ей доставляло удовольствие неторопко высвобождать из петель пуговицы, потом с металлическим шорохом расстегивать на спине молнию — от ворота до поясной ложбинки, стаскивать платье через голову, чувствовать тонко-парной запах, какой держался под платьем; нравилось ей и легкое, будто сыроватое, потрескивание шелка: терлась подкладка платья о прозрачную сорочку, невидимо разряжалась электричеством.

Отложив платье на спинку стула, она некоторое время как бы колебалась, раздеваться ли дальше, снимать ли сорочку; бездумность, лень сковали ее. Но это длилось недолго: она быстро сбросила с себя сорочку… И ее глазам предстало освобожденное от одежд тело — еще гибкое и белое, с гладкой, словно отшлифованной, мраморной кожей; она сама всякий раз в такую секунду, в самую первую, ослепленная и восхищенная, замирала с тихой радостью, с улыбкой, пораженная красотой своего тела.

Однако радость эта была минутной — Милосердова забывалась лишь ненадолго. Иногда ей казалось, что совсем беспричинно ей становилось невмоготу, становилось тяжело, накапливался и созревал в груди горячий комок, и от невыносимой жалости к себе она готова была расплакаться, разрыдаться где угодно; и, предчувствуя такое, старалась уйти домой, пряталась в ванную, не желая, чтоб ее видели, чтоб кто-то знал об этом, даже мать, усохшая маленькая старушка, которая теперь жила с ней.

Такое происходило и в этот день. Она вспомнила, как еще с утра, в час отъезда на речку, задержалась дома и к штабу, где стояли наготове два автобуса, подошла, когда почти все уже устроились, расселись; ждали лишь немногих опоздавших — их встречали репликами, едкими замечаниями. Кто-то из женщин, сидевших у открытого окна автобуса, незлобиво встретил и ее: