Битва

Утром же, когда они проснулись, Моренов, умывшись и побрившись, пошел было на кухню завтракать, решив, что после завтрака, до ухода на службу, у него будет несколько свободных минут, он поднимет с постели Андрея, допытает обо всем. Спал Моренов плохо, и к утру отцовская боль за сына уступила место заведомому осуждению его: ввязаться в какую-то историю, запятнать себя и доброе имя его, Моренова, — уже плохо… Именно в этот-то момент, когда он шел на кухню, и позвонили в передней. Галина Григорьевна, печальная и рассеянная, быстро пошла к двери, пресекшимся голосом спросила:

— Кто там?

Моренов, услышав звонок, остановился на пороге кухни, стоял вполоборота, скованный нехорошим предчувствием — дрожь вступила в колени, — и напряженно вслушивался: кто же явился в столь ранний час? Вместе с притушенным из-за двери, но твердым ответом: «Откройте! Угрозыск» — он услышал и глухое, мешковатое падение в коридоре и сразу бросился туда. В сумраке увидел на полу Галину Григорьевну, неловко согнутую, в цветном простеньком халате, с подвернувшейся левой рукой. Она стонала негромко, чуть слышно — Моренов скорее почувствовал, чем услышал, что она стонет. Нагнувшись к ней, поднимая ее с пола и думая, что за дверью сейчас начнут снова звонить и стучать — мол, им не хотят открывать, — с прошитым, будто иглой, сознанием — «Угрозыск, угрозыск!» — он крикнул в сторону двери и строго и повелительно:

— Погодите!

Там, кажется, услышали его, притихли: невнятные переговоры, которых Моренов не разбирал, прекратились. Он отнес жену в спальню, уложил ее прямо поверх покрывала на убранную кровать, порылся в шкафчике и, обнаружив пузырек с нашатырным спиртом, поднес, открыв пробку, к носу, потом потер виски; она открыла глаза, полные тоски и мольбы:

— Коля, что же это такое?

Сказав ей, чтобы она успокоилась, лежала, он пошел в коридор, отвел задвижку замка — все делал отторженно, опустошенно. За дверью — капитан милиции в аккуратной синей шинели, в белой, с галстуком, рубашке, выглядывавшей из-за отворотов кителя; позади капитана — двое штатских. Моренов невольно отступил от двери в глубь коридора, не спрашивая, не интересуясь больше, кто они и зачем, и капитан, пройдя в коридор, увидел на Моренове китель, еще не застегнутый, полковничьи погоны, козырнул. Позади него встали двое в штатском, но, видно, тоже офицеры.

— Это квартира Моренова? Ваша, товарищ полковник? — спросил капитан.

— Да, — с трудом проговорил Моренов. Еще за секунду до вопроса капитана у него с быстротой молнии мелькнула мысль: «А что, если ошиблись? Зайдут, спросят — нужен кто-то другой — и уйдут…» Теперь, когда он услышал свою фамилию, все сразу рухнуло: не ошиблись.

— Андрей Моренов, студент, — ваш сын? Он дома? Должны арестовать…

Лишь вскользь, невидяще взглянув на белый лист, который протянул ему капитан, не взяв его, Моренов упавшим, смятым голосом проговорил:

— Здесь он. — И, толкнув дверь в комнату сына, сказал чуть строже, выправляя голос: — Андрей, вставай, за тобой пришли…

Пока Андрей молча одевался, в коридоре царило тягостное молчание. Моренов стоял убитый, опустошенный, будто у него внутри все вынули, лишь чувствовал какой-то знакомый шум и звон: такое с ним было тогда, давно, в деревне Слюдянке, когда кулачье огрело жердью в темноте — две недели очухивался… У капитана же милиции какие могли быть разговоры к нему, Моренову? Он пришел сюда, чтобы совершить серьезный акт, и чего ему разговаривать с этим убитым, понуро стоявшим в расстегнутом кителе полковником, сына которого он должен арестовать?

Когда Андрей вышел в коридор, капитан заметно подтянулся, построжел, да и его коллеги у двери, не проронившие за все время ни слова, тоже вроде подобрались, закаменели. Капитан сказал, обращаясь к Андрею:

— Вы пойдете с нами. Вы арестованы.

И хотя это сказано было негромко, даже обыденно, Моренова, однако, будто стегануло кнутом; не поднимая опущенной головы, он боковым взглядом смотрел на сына, сейчас думая только об одном, будто от того, как тот отреагирует на слова капитана, зависело понять, что он натворил; и Моренов думал в ту минуту, что и вправду, увидев сына в такой миг, поймет все, все… Но видел: припухлость лица у сына за ночь не спала, наоборот, оно словно бы стало более рыхлым, под правый глаз от виска, где виднелась ссадина, натекла узким клином синева. Губы Андрея дрогнули, и сухо, бесцветно, будто с полным равнодушием, он спросил:

— За что?

Капитан милиции недобро дернулся:

— Вам, наверное, лучше знать…

— Умыться можно?