Битва под Острой Брамой

Однако вскоре Андрюха понял, что нос ему задирать рано. Когда позади остались Псков, Курляндия и путешественники из пределов Российской империи въехали в Литву, здесь в корчмах и на постоялых дворах Андрюха услышал ту самую польскую речь, которую они с барином уже несколько дней учили. Только эти корчмари говорили так быстро, да еще сыпали столько слов, которых вовсе не было в тетрадке Дмитрия Сергеевича, что Андрюха почти ничего не понимал. Даже барин иной раз просил собеседника «мувить вольней». Еще труднее было объясниться самому, не прибегая к помощи жестов. Однако евреи-корчмари в этом чужом краю были люди понятливые, практика быстро приносила пользу, и с каждой новой остановкой Андрюха вступал в разговор все увереннее. Он уже умел передать своему господину смысл такого довольно длинного монолога очередного пройдохи-корчмаря:

– Он сказал, что незачем такому важному пану, то есть господину, русскому офицеру, останавливаться у него в корчме с простолюдинами. Можно проехать еще меньше версты и остановиться в усадьбе у здешнего пана, выбрать себе самый наираспрекраснейший «покой» – комнату, стало быть. Пан, дескать, не посмеет отказать и угощение подаст. Говорит, все проезжающие русские офицеры так поступают.

Только Дмитрий Сергеевич по деликатности своей здешнего помещика обременять постоем не стал, остановился в корчме, к немалому удивлению ее хозяина, на всякий случай сделавшего постояльцу немалую «знижку».

Край этот, как объяснил Дмитрий Сергеевич, назывался Жмудь, и был он частью Литвы, которая сама состояла частью Речи Посполитой – так правильнее было называть Польшу.

Край хоть и чужой, но то тут, то там по дороге встречались отряды российских войск, расположившихся здесь на зимние квартиры, то есть основательно. В одном местечке Дмитрий Сергеевич разгневался на гренадерского фельдфебеля, который собрал себе со всей деревни целую гору перин и тюфяков, на которых он «почивал», а хозяевам приходилось спать на соломе чуть ли не вместе со скотиной. Строго отругав унтер-офицера за обиды, который тот зря учиняет местному населению, Дмитрий Сергеевич сказал Андрюхе, а больше, конечно, сам себе: «Ежели так обстоят дела по всей Польше, то мне надо торопиться – нашему посланнику действительно может грозить опасность…»

Только зря Дмитрий Сергеевич так уж сильно торопился и на ходу обливался чаем, едучи уже по самой «коронной» Польше. К его приезду в Варшаву российский посланник барон Осип Андреевич Игельстром был живехонек. И гораздо больше, нежели собственной безопасностью, озабочен был делами сердечными.

Варшава, конечно, знатный город – только и глазей по сторонам, потому как прежде ничего подобного не видел, хоть тоже не из деревни приехал. Москва, которую Андрюха неплохо помнил, что и говорить, – больше. И купола колоколен там золотом горят, но Москва совсем не такая. И славный город Санкт-Петербург совсем не такой – строгий, прямой, роскошный. А здесь каждая улочка куда-то заворачивает и выпрямляется только ненадолго, упершись в такую же роскошь дворца или собора. Они здесь без золоченых куполов, но тоже величественные, каменные, поднимаются стрелами высоко в небо – можно шапку потерять. Дмитрий Сергеевич, побывавший и на востоке – в Сибири, и на севере – в Финляндии, западную границу России пересек впервые и такой старый европейский город, как Варшава, тоже видит в первый раз. Наверное, даже завидует Андрюхе, перебравшемуся на козлы: припал к окошку, затянутому по краям льдом.

Тут, на козлах, Варшава воспринимается лучше еще и на запах. Запах чем ближе к центру, тем аппетитнее, смачнее. Всюду прямо на улице что-то пекут, жарят, а на морозе запахи от этого распространяются особенно вкусные. «Лютый» февраль не дает перебить эти запахи менее приятными, быстро замораживая выбрасываемые в разные укромные места помои. (По-польски помои зовутся вообще противно – «гной».)

А может, оттого чуять все это Андрюхе так приятно, что он – кухаркин сын, и теперь от запаха паленой птицы само собой вспоминается что-то давнее…

Еще и названия улиц под стать запахам – Пекарская, Медовая.

Здесь, на Медовой, остановились у красивого двухэтажного особняка, сплошь украшенного лепниной. Это был дворец епископа Млодзеевского, в котором теперь располагался российский посланник. Более глазеть по сторонам Андрюхе не следовало. Пока барин, с утра нарядившийся в парадный мундир, отправился докладывать посланнику о своем прибытии, Андрюха, как тот кот в сапогах, должен был позаботиться о хозяине – подобрать ему квартиру. Дмитрий Сергеевич позволил ему этим заняться.

Андрюха уже заприметил двухэтажный дом, в котором нужно спросить комнату для барина и чуланчик для него с Селифаном. Расположен он был не на Медовой улице, а на Подвале, по другую сторону от дворца российского посланника, почти прилепился к крепостной стене старого города.