Битва в пути

Разговоры, возникавшие вокруг него, обходили его, как ручьи обходят камень, лежащий на пути. Он был еще незнакомый, посторонний, не включенный в кипевшую вокруг него жизнь. На грузовик поднимали знамена. Бахрома шевелилась на прибрежном ветру. Золоченые верхушки знамен огнецветом горели почти у сердца статуи, поднятой высоким постаментом. Мраморная шинель широко распахнулась в таком движении, от которого шевелятся даже камни. Глаза не отрываясь смотрели вдаль, поверх людей, заполнивших площадь, и нижнее веко, чуть приподнятое в легком прищуре, словно оберегало этот прикованный к далям взгляд от лишнего, мельтешащего, низменного.

Мартовское краснопогодье оживило молодой прутняк у самой статуи. Тонкие, невысокие, по колено человеку, ветви беспомощно торчали из осевших сугробов и что есть силы тянули к солнцу маленькие поветья, обнаженные, трогательные, полные ожидания.

Они вздрагивали от речного ветра, ударялись о мрамор постамента и снова упрямо выпрямлялись. Зимой, укутанные снегом и инеем, они дремали в покое, летом, насыщенные теплом и влагой, они зашумят листвой, и только сейчас, ранней весной, так бросались в глаза их жажда, и их беспомощность, и то, в каком напряжении и ожидании жил каждый трепетный прутик. Один из них чуть заметно, словно прося и робея, коснулся бахиревской ладони. Бахирев отодвинулся, чтобы не поломать, забывшись.

Из общего говора вырвался чей-то возглас:

— Еще несут! Министерское переходящее. Эх, алый цвет мил на весь свет!

— Три года носили и еще десять поносим министерское!

— Блоки бы вы носили! — буркнул чей-то сердитый голос— С утра блоки не подают на конвейер…

— Смотри… Траурное принесли. С черной каймой.

— Ох! Не привыкну никак! — скорбно сказала пожилая работница. — Вздумаю — и все вокруг окаймится чернотой…

— Гляди, идут… Кто этот толстый?

— Это не наш… У нас раскормленные не водятся!

— А вот и наши… Что директор, что парторг — один к одному.

На грузовик поднимались Вальган, Чубасов, Уханов, из-под распахнутой генеральской шинели Вальгана блестели ордена. Красивое лицо его с горячим румянцем и черными глазами было поднято.

Оркестр умолк.

Молодой, светлый голос Вальгана легко поднялся над площадью и мигом приковал к себе внимание.

— Товарищи! В эти дни скорби и испытаний… закаленный боевой доблестный коллектив нашего завода… готов к новым трудовым подвигам!

На площади стало тихо. Еще отчетливее звучало у реки гулкое уханье кузницы. Под аккомпанемент этих ритмичных ударов лилась речь Вальгана. Дмитрия удивило, что привычные митинговые слова приобретают у Вальгана необычную наполненность. В них звучали то светлая, мужественная скорбь, то страстный призыв, то несокрушимая уверенность. Вальган подступил к краю грузовика, опустил голову так, что кудри крутыми завитками упали на лоб. Громко, отрывисто, но сильно, голосом полным упорства, он говорил:

— Из года в год, из месяца в месяц… наш коллектив, вдохновленный сталинским планом, шел в первых рядах социалистического соревнования, выполняя и перевыполняя план! Не щадя сил… во имя родины… трудились героические люди нашего завода!

Он отступил к середине грузовика, закинул голову. Ветер взметнул кудри. Широким жестом поднялась кверху рука.

— Клянемся тебе, товарищ Сталин, продолжать нашу героическую трудовую вахту и всегда идти в первой шеренге! — И снова, опустив голову, он подступал к краю грузовика, говорил тише, глуше — Из года в год… из месяца в месяц… несли мы вот это переходящее знамя! Мы держали его крепко… Мы боролись за него жестоко…

И с силой посылал высокий, светлый голос к реке, к далеким корпусам:

— Клянемся тебе, товарищ Сталин, что будем без тебя, как с тобою…

Уханье многотонных молотов у реки подтверждало каждое слово. Разноголосая минуту назад толпа затихла. У стареющего начснаба с вельможной осанкой и у девушки с полудетским личиком одинаково покраснели веки. К каким глубинам взывал Вальган? Что-то общее всем и лучшее в каждом отозвалось на его слова и объединило всех.

«Что это?»—спрашивал себя Бахирев.

Голые прутики над снегом у постамента по-прежнему тянулись к свету и вздрагивали от ожидания. Они могли только ждать, покорно и трогательно. Люди могут создавать, добиваться, бороться. Это и есть общее во всех и лучшее в каждом? Разбуженное и поднятое из глуби словами Вальгана, оно и объединило всех стоящих на площади?

В призывном голосе Вальгана было нечто общее с призывным, прикованным к горизонту взглядом поднятой на высокий постамент статуи, с ее движением, таким стремительным, что от него распахнулись даже мраморные полы шинели.

За эту общность, за этот бьющий ключом призыв Бахирев сразу «простил» Вальгану и его многоречивость, и его привычку ласкать собственный подбородок, и многие другие раздражавшие Бахирева особенности.