Битва в пути

Все было за их брак — их юность, скромность, трудолюбие, уже сложившийся семейный уклад.

Катя была его первой и единственной женщиной. Измены были ему непонятны. Он жил целеустремленной, напряженной и наполненной до краев жизнью. Многое приходилось преодолевать, нагонять, наверстывать. В покое и добротности семьи он видел великое благо. Нелепым показалось бы ему тратить время и силы на лишнюю и грязную ерунду. В дни борьбы жена была его тылом, в дни напряжения — его покоем. Но никогда прежде не вставали перед ним такие трудности, не расстилалось такое поле битвы.

Прежде были трудности государственных экзаменов, трудности освоения новой машины, трудности выполнения заводского плана. Как ни приходилось тяжело, но задачи были ясны и пути намечены.

Сейчас, на новом заводе, самое тяжелое заключалось в неясности путей и задач. Что надо сделать, чтобы перевернуть работу завода? С чего начать?

Бахирев думал упорно. Фонды. Кадры. Станочный парк. Механизация основных и вспомогательных процессов. Все было отрывочно, не складывалось в единое и систематическое целое. В заводском плане оргтехмероприятий попросту перечислялись многие полезные мероприятия без учета реальных возможностей, без определения первоочередного и решающего.

— Митя, ляг! — говорила жена. — Ведь четвертый час! Усни хоть на три часа!

Он ложился, но ему хотелось не спать, а говорить.

— Ленин учил, что в каждой цепи надо найти основное звено, за которое можно вытащить всю цепь. Вот этого-то я и не найду.

Катя привычным жестом попыталась пригладить его вихор.

— Ведь работал до тебя другой главный инженер… Охотился. На лыжах за реку ходил. И ничего такого он не вытаскивал… А в Москве оценили же его! Ты от нервов не спишь, а от бессонницы нервничаешь… Ты спи.

Она хотела ему добра, а он раздражался:

— У человека в мозгу чирей, а она знай убаюкивает! Ты б еще в люльку положила!

— И положила, если б знала, что ты заснешь!..

Она засыпала, а он, полежав без сна, снова шел к столу.

Ночью Бахирев кончил анализ остановок конвейера за полгода. Цифра получилась интересная — около двух третей простоев уходило корнями в чугунолитейный цех. Он и до этого знал, что ЧЛЦ — это узкое место завода, но такой цифры не ожидал. С рассвета он отправился в «чугунку».

«Все не так и не то», — думал он, стоя на высоких мостках у вагранки. Мелкая палубная дрожь от вагранки передавалась в подошвы, била в ладони, охватившие поручни. Чайниковые ковши, раскаленные докрасна, плыли в полутьме цеха вдоль конвейера, и вместе с ними плыли красные отсветы. Балки и шланги при их приближении алели, словно мгновенно накалялись, и тотчас угасали, когда ковши проплывали мимо. Опоки ползли по конвейерам. На некоторых опоках горели маленькие стройные факелы, синие у оснований и трепетно-оранжевые наверху. На других беспорядочное желтое пламя скользило по поверхности.

Плавильщики шли осторожными и напряженными шагами, в характерных позах: правая рука внизу, у ковша, левая поднята высоко над головой.

«С факелами только половина опок… Значит, жди брака… — думал Бахирев. — Ковши красные… Плохая обмазка! Воздуходувка гудит рывками. Куда ни глянь, все не то… Но как сделать, чтоб стало «то»? Не знаю. Главный должен знать завод, как малый знает мамкину титьку… Посмотреть, что там с опоками?»

Он спустился и пошел узким пролетом цеха. Сосредоточенный на своих мыслях, он не заметил, как автокарщица едва не налетела на него, не услышал, как она пожаловалась:

— Загородит весь пролет и едва топает… Бегемот хохлатый!

Он пошел вдоль конвейера. Опоки требовали замены. По одним и тем же конвейерам шло то малое, то среднее литье. В неумолчном грохоте и чаде ручной выбивки литье путалось, на обрубку в другой конец цеха транспортировалось, петляя через весь цех. «Перепланировать, расширить весь цех, — думал Бахирев. — А пока? А пока как минимум еще один конвейер для мелкого литья, механическая выбивка, правильная подача деталей».

Обдумывая и прикидывая в уме так и этак, он прошел через весь цех и близ выхода, там, где было свежее и тише, наткнулся на девчонку лет семнадцати. Она сиротливо прикорнула на опрокинутом ящике. Был обеденный перерыв. Она сидела в одиночестве, разложив на коленях белый платок с небогатой снедью, но не ела.

Она плакала и в то же время деловито подбирала обильные слезы, уберегая от них соль и яйца.

«Что тут еще за горькая душа?» — подумал он и спросил:

— Ты чего?

Она подняла голову. Лицо у нее было курносенькое, с широко распахнутыми глазенками, похожими на те полукруглые окна, что делают в мезонинах.

— Кто тебя обидел?

— Да стержни же! — сказала девчонка, всхлипывая, и хлопнула слипшимися ресницами.

— Что стержни? — допытывался он.

— Да разваливаются же!.. — с отчаянием, сквозь слезы ответила она.

Бахирев вспомнил карикатуру, висевшую на стенде, и уловил отдаленное сходство с лицом девушки. Так это была она, виновница вчерашнего брака!

— Когда разваливаются? — спросил он, желая уточнить это обстоятельство.

— Всегда! — с силой и отчаянием сказала девчонка. — Всегда разваливаются! — И все лицо ее сразу взмокло.