Битва за Дарданеллы

– На флаг смирно! – крикнул вахтенный начальник. Все замерло. – Время вышло, господин капитан! – Поднимайте! – Флаг поднять!

Головы полутора сотен людей разом обнажились. Такова давняя традиция российского флота, дань уважения и почтения Андреевскому стягу. На гафеле ветер медленно развернул сине-голубое полотнище. Склянки пробили восемь. Кологривов одел треуголку и, выйдя вперед, оперся на трость:

– Я хочу не токмо поздравить вас с первым выходом в море. Я хочу говорить не токмо о вашей исполнительности к службе, которая мне несомненна. Помните, что мы идем в долгий и трудный поход, что со своим флагом мы несем честь и славу России и нашего государя. Я уверен, что вы будете высоко держать честь русского имени и все, что выпадет на нашу долю, будет исполнено блестяще, как того ожидают государь и Россия. Благодарю вас за ревностную работу при вооружении судна и надеюсь впредь ждать от вас такого же усердия!

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – единым порывом всколыхнулся замерший строй.

Но вот и Копенгаген – извечный промежуточный пункт всех дальних российских морских походов. Мачты игнатьевских кораблей впередсмотрящие «Флоры» увидели еще издалека. «Рафаил», с ним рядом «Сильный» и «Твердый», чуть поодаль «Мощный» и «Скорый», далее фрегат «Легкий», шлюп «Шпицберген» и тендер «Стрела». Кажется, теперь собрались все! Капитан-командор поставил свои корабли кучно и как можно ближе к берегу, где течение было поменьше.

На шканцах «Флоры» прекрасно понимали, что за новым корветом сейчас следит весь отряд, и как мастерски станет на якорь новобранец, так к нему отныне будут и относиться. Блистая чистотой с туго обтянутым такелажем и белоснежными парусами, корвет лихо срезал корму капитан-командорского «Сильного» и кинул якорь рядом с «Рафаилом».

– С прибытием, Всеволод Семёныч! – приветствовал командира «Флоры» с палубы своего корабля Лукин. – Прошу к вечеру ко мне на чай! У меня отменнейший – ост-индский!

Между кораблей суетились датские грузовые боты. Предстояло перевести часть тяжестей с имевших большую осадку «Твердого» и «Рафаила», чтобы они могли пройти через отмели на входе в Зундский пролив.

Копенгаген выглядел уныло. Везде видны были следы недавней бомбардировки, устроенной городу Нельсоном за непослушание. Жители были хмуры и неразговорчивы. В первый же день на «Сильный» прибыл посол Лизакевич. Его встречали холостой пальбой и громким «ура». Желая сделать приятное Игнатьеву, Лизакевич сказал:

– Я признаюсь вам, что эскадра ваша – есть лучшая из всех, мною здесь виденных. Особенно прекрасна легкость вооружения!

Довольный похвалой, Игнатьев махнул рукой, и команда разразилась новым громовым «ура».

Затем капитанов русских кораблей принял у себя в загородной резиденции Фридрихсберг кронпринц Фредерик, правящий ныне королевством. Принц был худ и бледен, белокурые волосы еще больше подчеркивали его нездоровость. Во время бомбардировки Фредерик был на бастионах и самолично руководил обороной

– Я хочу поднять тост за великую Россию, которая во все времена была нашей союзницей и заступницей! – поднял кронпринц бокал с вином.

Фредерик говорил сущую правду. Он презирал шведов, боялся французов, истово ненавидел англичан и всем сердцем любил русских. Расстались дружески.

Вечером офицеры посетили столичный театр. После петербургских изысков копенгагенский театр был скромен как убранством, так и пением. А потому наши больше обращали внимания не на сцену, а на сидевшую в ложе томную аугустенбургскую принцессу Елизавету, чей жених граф Ранцау погубил несчастную своей дикой ревностью, а затем и сам сошел с ума. Ловя на себе нескромные взгляды русских офицеров, принцесса махала ответно веером.

На пристани возвращавшихся на корабли офицеров встретили несколько человек. То были русские солдаты, взятые некогда в плен французами, затем сбежавшие от них и нашедшие себе пристанище в датской армии. Плача, солдаты просили забрать их с собой.

– Но здесь вы живете в мире, а мы на войну отправляемся! Может, лучше будет остаться?

– На чужбине и мир не мил, а со своими мы хоть к черту на рога! – разом ответили солдаты. – Христом Богом заклинаем, возьмите!

– А! Семь бед – один ответ! – махнул рукой Игнатьев. – Быстро в шлюпку!

Вечером, сидя в каморке-каютке, Павел Свиньин записал в своей тетрадочке: «Непростительно было бы не сказать ни слова о прекрасном поле! Увы, единственно тогу заметить, что датчанки свежи, высоки ростом, большей частью белокуры… Судить о их любезности, добродетели, нравах, столько же имею права, как тот путешественник, который, поссорившись в Риге с хозяйкой квартиры, написал, что все женщины в России рыжи и сварливы. И притом я держусь пословицы, что нет ничего мудрее, чем узнать женщин!»

На следующий день в два часа пополудни при тихом попутном ветре эскадра снялась с якоря. Прощаясь с ней, повернул на Кронштадт сопровождавший фрегат «Тихвинская Богородица». Каюты фрегата были забиты письмами, где уходящие передавали бесконечные поклоны и поцелуи в милое Отечество.