Битвы за корону. Три Федора

Плюс к этому следовало переговорить и подробнейшим образом проинструктировать своих тайных спецназовцев. Эх, жаль, что Романов, по всей видимости, решил отказаться от услуг Багульника. Не иначе как заподозрил подставу. А сейчас мой человечек во вражеском стане был бы как нельзя кстати. Но увы – не вышло. Ладно, обойдемся.

Едва составил список, как на подворье появилась… Галчонок. Вот тебе и здрассте! Неужто Ксюша отвергла ее? Но оказалось, она принесла послание от царевны. В нем сообщалось, что ей все известно, ибо братец перед нею не таился и пояснил ей причины моей отправки в Кострому, каковые она мне и изложила в своем письме.

Хитер оказался Романов. Мгновенно перестроившись, он в разговоре с Годуновым один на один зашел совсем с другого бока. Мол, вчера они все погорячились излиха, правого сыскать тяжко, но дело в ином. Неужто сам государь не видит, насколько недовольны члены Малого совета поведением князя Мак-Альпина, сумевшего ополчить против себя всю знать? Если нынче не принять мер, оставить его безнаказанным, то в самом скором времени Федор Борисович останется вовсе без бояр и без окольничих.

Ну а далее последовала почти неприкрытая угроза в виде напоминания о событиях прошлого лета. Мол, вспомни, что произошло с царской семьей, когда от нее отшатнулась знать? Да, именно князь спас вас от смерти, но ведь и он не посмел тягаться со всей Русью, дав мудрый совет на время отступиться от трона. А год нынешний как бы не хуже предыдущего. Стоит призадуматься, что станется с ним самим, с Мариной Юрьевной и Ксенией на сей раз, ежели завтра некий царевич Петр в сопровождении казаков придет в Москву. Кто спорит, скорее всего он – самозванец, но, учитывая выданное ему еще покойным государем Дмитрием приглашение, навряд ли удастся растолковать народу, что он никакой не сын государя Федора Иоанновича. И не повторилось бы все вновь, но с куда худшими последствиями для Годуновых и в первую очередь для царской семьи.

А в конце своего послания Ксения предположила, что было что-то еще, о чем умолчал ее братец, поскольку, когда она его уговаривала отменить свой указ, тот на ее доводы твердил одно: мол, она не все ведает. Но кроме туманных намеков, как она ни старалась, вызывая его на откровенность, он ей больше ничего не сказал, обозвав ее слепой курицей, которой что ни говори, все без толку. Однако она сердцем чует: и впрямь над ними тучи нависли, но не с той стороны, о которой Романов говорил Федору. Потому мне никак нельзя покидать Москвы. Разве что в Кологрив или Медведково, но никак не дальше. Но мне самому просить ее братца о том не надо – больно тот сердит. Лучше приехать в Вознесенский монастырь, якобы попрощаться с Марией Григорьевной и вместе с нею помыслить над тем, как ловчее и надежнее поступить, чтобы Федор отказался от своего указа. И опасаться мне за свою честь не надо – матушке она сама пояснила, как да что, и Мария Григорьевна уже ждет меня.

Честно говоря, были у меня недобрые предчувствия еще до появления в келье у старицы Минодоры. Не свойственна моей будущей теще дипломатия. Помнится, когда Борис Федорович тайно повелел привезти в Вознесенский монастырь Марию Нагую, она, разъярившись от ее увиливаний, чуть глаза ей не выжгла. А с собственным сыном Мария Григорьевна стесняться тем паче не станет, рубанет сплеча и все.

Но и отвергнуть предложение Ксении я не мог. Это означало бы уподобиться ее брату. Пришлось ехать.

Будущая теща встретила меня неприветливо. Поначалу я решил: причина в том, что она поверила, пускай и частично, наговорам Федора, но нет. Оказалось, всем моим обвинениям на ее взгляд – цена полушка, а самим оговорщикам, то бишь Романову, Мнишковне и Семену Никитичу Годунову, который «хошь и родич, но на старость лет вовсе из ума выжил», прямая дорога на плаху.

Но и мне от нее досталось изрядно. Почему я сразу ей не «пожалился на неправоту Федькину», из-за чего она доселе пребывала в неведении? Да и ныне она ведь вызнала все не от меня – от Ксении, а это тоже непорядок. И отчего я не борюсь, не пытаюсь ничего доказать или, на худой конец, попросить прощения.

– Так ведь ты сама сказала про оговор, – напомнил я. – Тогда за что просить?

– Положено тако на Руси, – отрезала она. – Покорную главу и меч не сечет. Брякнулся бы ему в ноги, глядишь, и примирились давно, а ты коленки пожалел, – и досадливо махнув рукой, буркнула. – Ладно, подсоблю твоему горю. Счас Федя придет, я с ним по-свойски потолкую.

Я хотел пояснить, что грубый напор не поможет, а скорее напротив, повредит, но пока подыскивал нужные слова и прикидывал, с чего начать, она, выглянув в оконце, радостно всплеснула руками:

– Эва, легок на помине. Идет себе и в ус не дует, – и угрожающе произнесла. – Ух, задам я ему перцу!

– Не надо, – отчаянно запротестовал я, торопливо начав пояснять причины, почему этого делать не стоит, но Марию Григорьевна и слушать не захотела. Посчитав, что мое нежелание по поводу ее вмешательства вызвано исключительно стыдом (как это, мужик бабе жалуется?), она досадливо отмахнулась: