Бюст на родине героя

Мы миновали еще два блока и повернули направо. И шли теперь по узкому пустынному проезду. Слева – высокая железнодорожная насыпь, по которой уже дважды прогромыхал городской трейн, и вдоль нее пыльный и захламленный кустарник, справа – глухая бетонная стена, густо расписанная незамысловатыми американскими матюгами. В тусклом свете редких фонарей щербатый бетон напоминал лунную поверхность, на которой шкодливая рука скучающего вдалеке от родной Земли астронавта напылила разноцветными спреями бесчисленные «факи». Авторы непристойных надписей проявили немало изобретательности и эротической фантазии, можно даже сказать, что выдумкой они не уступали собратьям, расписывающим сортирные стены на необъятных просторах России.

В общем, на редкость киногеничная стена, я еще подумал: вот идеальное место для съемки детектива.

Жора копошился в кустах, а я не спеша двигался вдоль стены; под ногами громко хрустели пластмассовые одноразовые шприцы – то еще местечко!

Три темных силуэта внезапно материализовались в полусотне метрах впереди – вынырнули из темноты между фонарями и стали быстро приближаться. Через несколько секунд я опознал троицу бритоголовых в коже. Еще через несколько секунд они остановились передо мной: в центре – невысокий крепыш с глубоким шрамом на подбородке, я его сразу окрестил коренником, по бокам – ростом повыше пристяжные, безо всяких примет, абсолютно неотличимые друг от друга. У всех троих одинаково пустые светлые глаза, лица неживые, будто обтянутые маской-фантомаской, чулком.

– Привет, – сказал коренник.

– Привет, – машинально ответил я, еще надеясь, что пронесет.

– Угости сигаретой, мужик, – сказал коренник и шагнул ко мне, сокращая дистанцию до вытянутой руки.

Хорошо знакомая, стандартная завязка. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений – уже не пронесет. Значит, надо бить первым. Я изготовился, но коренник опередил меня. Искры в глазах, сильный удар головой о стенку, легкая тошнота, слабость в ногах.

По затылку потекла теплая струйка, но голова оставалась ясной.

Извини, коренник, но это был не удар – просто резкий тычок в лицо, расчет на внезапность, на мгновенное ослепление противника. Если не в кино, если всерьез, так драку не начинают. Надо, чтобы первый удар был и последним. Ты, коренник, пренебрег этой первейшей заповедью уличной драки, не обессудь – теперь мой черед поискать свой шанс.

Мой шанс заключался в том, что я был прижат к стене. Звучит парадоксально, но это так: не было места для маневра, зато прикрыт с тыла и флангов – трое не могли атаковать меня одновременно. А по одному…

Я постигал науку уличной драки в московском дворе середины пятидесятых, когда у нас слыхом не слыхивали о восточных искусствах, но дрались пошибче и искусней любого тибетского монаха. Закреплял и совершенствовал – в маленьком провонявшем потом полуподвале с полом в бурых пятнах крови, пролившейся из наших сопливых носов. «Раз, два, три – в корпус, в головку! Раз, два – в головку! – учил меня сериям бывший призер чего-то, обожаемый мальчишками Михалыч. – Не жмурься, пацан, глазки раскрой…»

Многое забылось, ножки и ручки, когда за сорок, уже не те, а вот головка навсегда запомнила: как бы ни было страшно, глазки жмурить нельзя.

Коренник двинулся ко мне. Не за сигаретой – чтобы добить. Чувствуя дистанцию до миллиметра, я распрямляюсь на стене и хлестко выбрасываю ногу – в пах ему. Попал. Хорошо попал. Коренник сгибается пополам, и я бы ничего не стоил, если б не добавил ему коленом в лицо.

Он переворачивается и грохается навзничь. Отпал. Считай одним меньше. Остались двое.

У пристяжного справа от меня в руке клинок – перо, перышко. Держит грамотно, не на отлете, а плотно прижав к бедру. Но в левой руке – левша? А я правее него. И это – мой новый шанс. Оставаясь у стены, я рву дистанцию, делаю полшага влево. Он разворачивается, теряя какие-то доли секунды, и выбрасывает кулак с зажатым пером прямо мне в живот. Успеваю подставить руку. Не совсем удачно – нож скользит по предплечью, однако боли почти не чувствую.

Было бы грамотно, пока он не восстановил равновесие, тут же его достать. Нет, не успеваю. Второй пристяжной – я вижу его боковым, периферийным зрением метрах в трех от стены – вытягивает из кармана и медленно наставляет на меня черный предмет. Ствол. Где он теперь, мой шанс?

Не промахнется. Скажут: убит выстрелом в упор.

(«Мама, где у мужчин упор?» – спросила у моей приятельницы шестилетняя дочка. «Какой там упор? Где ты такого нахваталась?» – «Сейчас по телевизору сказали, дяденьку застрелили в упор…» А где он у меня? Какая теперь разница! Но стоило ли за этим ехать в Америку? Лучше уж дома. Где тоже нынче неплохо стреляют. В упор.)

Нет у меня никакого шанса. Теперь уже нет. Сейчас из ствола полыхнет. Или не знаю, как это будет, – меня никогда не убивали выстрелом в упор.

Не полыхнуло. Из кустов донесся треск ломаемых ветвей, и тут же на голову пристяжного обрушился черный смерч. Грохнул выстрел, взвизгнула срикошетившая пуля, посыпалась со стены бетонная крошка. И все. А я жив и снова могу оценить диспозицию.