Бюст

Этот счастливчик, этот наверняка бездельник, которому все досталось даром, не сомневается в своей значительности, исключительности, и солнце светит всем постольку, поскольку оно светит ему. Поправив свой будничный стодолларовый галстук, Сосницын испытал к нему незабвенное классовое чувство.

— У вас знатный галстук, — заметил тогда Измайлов, — завидую.

То есть чихал я на тебя с твоим галстуком. И простые старые слова такие господа выговаривают как иностранные.

Хозяин завелся поглаживать книгу, которую не выпускал из рук, намекая, что перерыв в его занятиях затянулся.

— Что вы читаете? — спросил Сосницын, поднимаясь над ним, как скала.

Измайлов усмехнулся.

— «Записки кирасира» князя Трубецкого, — ответил он, — брутальное существо этот князь.

— Какое-какое?

— Брутальное, — с наслаждением сказал Измайлов, и вдруг горячо: — Аристокрация! Гуляют со шлюхами и наутро подают друг другу на палашах их панталоны. Казарменный юмор! И не стыдно об этом рассказывать, наоборот, хвастается, бурбон! На учениях в Красном селе заслуженный командир, старик, засыпает в палатке после уже непосильных ему нагрузок и храпит, бедняга. И они ему в рот высыпают горсть клопов! Специально собирали клопов, золотых часов отдыха не пожалели их сиятельства. И это чудо как смешно. Как же не рухнуть великой империи с такими потомками Рюрика!

— Согласен, — сказал Сосницын.

«Прошлое тебя волнует. А увидишь из окна, что человека зарезали — даже скорую не вызовешь».

— А в предисловии про этого Трубецкого царапают: верный сын Отечества, патриот, носитель заветов. Совсем зашорились, столичные верхогляды!

«Не пойму — кино гонит или вправду огорчается? Ишь как раздухарился», — ревниво подумал Сосницын, сам искушенный разоблачитель.

Сосед вызвал у него педагогический зуд. Я тебе устрою Красное село…

…Сейчас они доцедили по первой порции, и Измайлов ждал, выдерживая поначалу норов, когда Сосницын разольет по второй.

— Скверное у меня настроение, — сообщил ему Сосницын.

— Бога ради, не срывай его на мне, — взмолился Измайлов.

— Петькины фокусы — твоя работа? Твоя, — сказал Игорь Петрович.

Измайлов опережающе преподавал Петьке начала философии, этики и эстетики. Сосницын платил ему порядочно. Это входило в стратегию. «Хозяин был на деньги зарный». Измайлов должен чирикать в паутине.

— Какие фокусы? — испугался Измайлов. — Я выстраиваю его сознание! На совесть!

Сосницын понял, что спросил попусту. Женечка не в курсе, и тему следует закрыть.

— Душеполезные, — сказал Сосницын, — я видел тебя с дамой. Утонченная дама, диетическая. Найдешь ей уголок в своем скворечнике?

— Боже, почему я должен это слушать!? — возопил Измайлов. — О, времена, о, нравы!

Этот крик Сосницын вырывал из его груди при каждой их встрече который уже год.

— Ты чудовище, монстр, Игорь Петрович! Наливай, будь ты проклят. Сегодня я опять напьюсь, ты своего добьешься, прасол!

— Скор ты на решения, крут, — заметил Сосницын, — а я-то еще и рот толком не открывал, всей правды тебе не открыл.

И налил по полному стаканчику.

— Ну-ну, — молвил Сосницын, — давай покурим, поворкуем. Два голубя как два родные брата жили…

…Надо было сбить спесь с заносчивого утонченного. Опыт учит, что такие люди благодатно состоят из слабостей — уступок юности, ошибок молодости, прегрешений зрелости. Одна мимика Измайлова сулила прорву находок. Поиски компромата на соседа Сосницын доверил Коле Рубахину, достойному ученику. И дрессированная гиена принесла падаль, через два дня на столе у Сосницына лежала особая папочка.

Он узнал, что после квартирной повести у Измайлова осталось около полутора миллионов рублей. Он был ленив и забросил свое выморочное доцентство, но он был тщеславен, как Кичухин, и скуп, как банкир Жанатаев, и поэтому подрабатывал статейками дидактического свойства о том, чего нам не хватает и что мы потеряли. «Не мог не работать». Имел репутацию умника с легкими заскоками, независимого мыслителя.

Жена ушла от него, потому что Измайлов не хотел детей, сообщив ей, что в его роду эволюция завершилась на нем.

(И здесь объяснение тому, что Измайлов будет хвататься за любую — всегда сытную — работу, которую ему будет подбрасывать презренный Сосницын, позорно смиряясь с сосницынскими глумлениями. И тому, что привяжется к Петьке, полюбит его. Потому что ему, все-таки живому и одинокому, будет в отраду чужой приходящий ребенок, рутинная забота о котором — на других.)

Наибольший интерес вызывали три безобидных сюжета.