Бюст

За дни пребывания в Керчи Сосницын уже хорошо изучил эту типичную мину на лицах здешних мужчин, охлажденных безработицей, бездельем, безнадежным ожиданием милостей от жизни и траченных похмельем. Такой букет тоски. Они умеют только ждать.

Он спускался по Лестнице с Митридата — четыреста ступеней — в уютный, обветшалый за безвременье южный город. Спокойное море играло крупными бликами, улицы прикрывались густой зеленью. Вездесущие абрикосы осыпались, и фиолетовые пятна давленых плодов окружали их, как асфальтовая оспа.

А кипарисы выбивались — они стояли бурые, сухие, — нынче зимой ударила сибирская стужа, и, обожженные морозом, кипарисы не смогли воскреснуть.

Площадь, Пушкинская улица — пестрые, сливающиеся и распадающиеся рябые группы праздных пешеходов движутся замедленно, променадно, гавотно, и плечи у них отстают от животов, и даже слабые порывы ветра сбивают их с шага.

Над входом в зеленый казенный особняк часы. Они и вовсе стоят, покрытые пылью.

Он задержался на лестничном марше, и порыв ветра нырнул ему в рукава и загулял в рубашке, суша пот и щекоча торс. Прекрасно!

Он присел за столик в прибрежном кафе, под платаном, по синему морю прыгали золотые кизекины, навстречу Сосницыну бежал полосатый, красно-белый парус, который заслонила официантка с тарелкой дымящейся солянки. Запах моря и запах солянки. И собственный запах прогретой соленой кожи. И истома в отдыхающих ногах. Игорь сбросил сандалии. Прекрасно!

Инкогнито. Здесь он был никто.

Пляж на этом и другом море, что за холмами на севере, но еще теплейшее, вот эти кафе и еда на свежем воздухе, и хождения по змеящемуся вдоль Понта городу.

И чудесные, длинные, двойные вечера в поселке под Керчью, где располагался скромный пансионат для семейных и предпочитающих патриархальный досуг отдыхающих.

В эти двойные вечера — снова море и пляж, сидение на скамеечке перед дачкой. Падает на голову алыча, бегают стаями дети и собаки, вареная кукуруза, домашнее вино, разговоры с местными стариками и старушками, пансионатной обслугой, знавшей лучшие дни. Крым, тем паче Керчь — русская земля, вы здесь хохла будете искать, берите винцо у меня — у меня на розовых лепестках, у одной тут молодки, в домике у столовой, черное дите, приезжает четвертый год, но отца мы не видели, хотите, мидий вам нанесу?

Вечерами бывает многолюдно, тесно, многие семьи и целые компании из нескольких семей из экономии готовят на плитках. Ужинают и выпивают прямо на улице, между дачками.

Трогательно: туалет, благоустроенный и вполне чистый, находится метрах в двухстах. Сосницын стеснялся в него заходить, если рядом стояли или проходили мимо юные загорелые девицы. До чего дожил!

Непростой человек среди простых людей, получающий свое особое удовольствие от приобщения к их простым удовольствиям. Тяжкие оковы жизни на виду и против всех, с кольчугой и разящим клинком, пали. И Сосницын испытывал легкое потрясение:

я все-таки в родстве с этими людьми, они мне не чужие, у нас общая сиротская память.

Это ощущение усилилось вчера. Он проходил за водой между дачками в середине массива. Все скамейки проулка были заняты одной компанией из Твери, человек двадцать с детьми и усатой бабушкой, похожей на Индиру Ганди. Компания гомонила, ужинала вареной картошкой с хамсой и овощами, взрослые пили вино, какой-то блондин играл на гитаре. Схватит картофелину, запьет ее вином и снова щиплет струны. Надо же — не поленился гитару с собой захватить за тридевять земель!

Сосницын уже миновал их, пожелав приятного аппетита, когда женский голос громко сказал: — Сосницын, ты ешь! Что ты замечтался, ты поешь, Николаич, а то, как всегда, не достанется! Опять будешь среди ночи шуршать, мышковать!

А наша фамилия — очень редкая! Не Иванов, не Кузнецов. Игорь Петрович замер и медленно повернул голову.

— Я ем, — ответил невысокий кудрявый гражданин лет сорока. Взял самый большой помидор, надкусил его и облился соком. Компания привычно засмеялась. Было видно, что такие мелкие недоразумения происходят с ним постоянно, и он охотно выполняет роль шута, подыгрывает честной компании. И сейчас он размазывал помидорный сок по безволосой груди детям на смех. Жене, сидевшей рядом с ним, это не нравилось, да что поделаешь.

Сосницын. Игорь испытал симпатию к жалкому человечку. Что-то было, было в этой встрече в поселке под Керчью, в этом засоветском Вавилончике. Какая-то весть.

Он не раз еще услышит издалека, сидя перед дачкой, или на пляже, с соседнего одеяла — «Сосницын!». Он не думал о возможном далеком родстве с бедным Николаичем. Но чувство будет испытывать тонкое, возвышающе непонятное.

Только тем он отличался от обитателей семейного пансионата, что жил один в даче на три кровати, не ужинал и выпивал один. С удовольствием наблюдая за мельтешением соседей, он не стремился с кем-то побрататься. И вовсе не из гонора.