Бизар

Вдоль корпуса, мимо кустов с одной стороны и газона – с другой, ровно была выложена плиточная дорожка; плитки были серые, местами в стыках проросла травка, веселая, свежая; дорожка утыкалась в тупичок, дальше был газон, три шага по траве и – забор. Тупичок был самым подходящим местом для побега; случалось, люди бежали, и бежали они именно в этом месте, поэтому забор обтянули колючкой с наклоном внутрь, чтоб перелезть было труднее. Когда я прошелся по этой дорожке в свою первую прогулку, санитар, заподозрив неладное, меня сопровождал; пристроился, курил свою трубку и рассказывал мне какую-то рыбацкую историю, шел рядом, хромал в ногу со мной, что-то плел про блесны, трал, еще что-то. Я делал вид, что сильно хромаю, совсем идти не могу, жаловался на колено, делал вид, что да-да, слушаю, бурчал «угу, угу». Того мои «угу» возбуждали. Ему только вот и надо было, чтоб кто-нибудь ему вот так поугукал. Распалился, стал говорить, что вытаскивал треску по семь кило! Вот такую! Я пожаловался на руку: я б такую не вытянул – у меня рука – даже пальцы сжать не могу – перерезал сухожилие – кранты…

Каждый день прогуливался по дорожке или стоял на плитках, грелся на солнышке, ввел себе в привычку ходить там, и всех вокруг приучил, что это мой обычный моцион. Прекратил курить гашиш. Маленький Томас должен был освободиться: ждал какие-то бумаги, они где-то уже легли на стол какого-то чиновника. У него все еще случались припадки, его переводили лечиться в нормальных условиях, потому что срок заключения за ту пустяковину, которую он украл в магазине в наркотическом опьянении, истек.

– Я больше не преступник, – сказал он, и улыбнулся с грустью, в лице его была подлинная грусть, он тосковал по тому, что он больше не преступник, он даже ни с кем не разговаривал, мы прекратили курить гашиш и слушать музыку.

Тем лучше, думал я.

Несколько раз в день я закрывался в комнатке и делал разминку: тянул ноги, отжимался. Без тренировок эту клетку на одном кураже мне было не осилить; такая клетка… такой куст перепрыгнуть, – тут нужны ловкость, уверенность, холодная голова. Чтоб не успели сцапать. Взмыть сразу на самый верх. Перебросить ноги через проклятую колючку. Три ряда колючки! Приседал и думал: клетка – колючка – прыжок; готовился… Приседал… Прохаживался и незаметно поглядывал на забор. Смотрел и продумывал последовательность движений. Рассчитывал, как баскетболист перед тем, как ринуться на приступ корзины. Просчитывал шажки до травы. Вот три плитки останется до травы и надо будет ускорить шаг, и шаг будет шире, ши-ире, еще ши-и-ире. Затем – раз, впиться в клетку, и руками, руками, ногами вверх. Какую ногу первой перекинуть? Как прыгать? Постараться не зацепиться за колючку. Покалечиться можно. Не покалечит – так порвет. Застрянешь, как дурилка. Вновь и вновь бросал украдкой взгляды. Как на штрафную стенку перед тем, как пробить по воротам. Забор казался высоким. Колючка стояла под уклоном. Очень неудобно. Как перелезать? Как прыгать? Можно и на кусты залететь. Ничего, ничего… Наверху будет видно, думал я. У страха глаза велики. Главное – решиться, взмыть, а там видно будет. Одним махом. Одним махом. Не думая. Раз – и там.

Нашел способ срыгивать таблетки. Очень просто: выпиваешь натощак три стакана воды, никакой еды, глотаешь таблетку, прохаживаешься минуты три, а потом идешь в туалет, пальцы в рот, – очень просто. Стал меньше курить. Заходил в зал; садился за тренажер, висел на турнике. Не подтягивался, а просто висел, как мешок, чтоб не вызывать в санитарах подозрения; висел, якобы спину вытягивал, похрустывал. В руках появилась уверенность – мне много не требовалось: на один рывок. И снова прогуливался по тропинке. Доходил до конца, давал себе минутный отдых, стоял там, обрывая листики с кустика, как перед возлюбленной, поэтом смотрел на березки, которые росли возле забора, смотрел на клумбу, срывал листок с куста, подносил к носу, нюхал, разворачивался и шел обратно. Так раз семь или восемь в день: пройдусь, постою, посмотрю, улыбнусь, представляя, как шагну на эту траву, сделаю шаг, другой к клетке, полезу вверх по ней… сердце колотилось быстрей, быстрей! Я жмурился, меня охватывал сумасшедший восторг.

* * *

Дангуоле приезжала и спрашивала, как идут дела. Я шутливо показывал бицепс, докладывал, что от меня отстали, уже не следят, я их приучил. Она хихикала и рассказывала про работу… Это был адский труд: она влезала на трех-, четырехметровые лестницы под самую крышу огромных ангаров, красила шершавые доски. На ее одежде эта краска была повсюду. Толстая кисть дубела, рука отнималась, ныли шея, спина, плечи, ломило поясницу от неудобного положения на проклятой лестнице – и еще потому, что на ремне болталось ведерко. Краска не впитывалась, шипела от жары, кружилась голова…

Все ради меня – я был обязан сбежать!