Бизар

Пригласили на интервью. Рассказал все. От А до Я. Весь расклад, откровенно. Какая разница?.. Камнем на дно и баста! Разошелся. Потряхивало. Озноб бил. Руки тряслись. Кофе, кофе… сидел, потел, курил, голос дрожал… внутренним взором глянул на себя со стороны: бледный, нервный, тощий, – сам себе понравился. Ни слова лжи. Как на исповеди. Одна правда. А какая разница? Все равно бессмысленно. Так напоследок пусть хотя бы послушают. Быстро скис, заметил, что интереса моя история не вызывает, и скис. У всех в кабинете – три работника Красного Креста – был решительно скучающий вид; они словно задались целью испытать свой иммунитет на прочность, проймет их или нет мое выступление; они были похожи на людей из киностудии, которые просматривают номера приглашенных на кастинг, они упражнялись на мне, шлифовали чешую бесчувственности и беспристрастности. Я решил нажать на детали: авось, какая щелочка в панцире да найдется. Но меня остановили: больше деталей не требовалось. Главной в комиссии была женщина, изящная, холеная, каменная, голубоглазая, светлая, строгая; тонкие-тонкие черты лица, что-то хирургическое в уголках губ; короткая стрижка, волосы набок, пиджачок теплый, из плотного материала, мелкая черная клетка по серебру, золотой ниткой прошитые рукава и острый воротничок. Она задавала свои вопросы механическим голосом, и никакого выражения на ее лице не возникало совсем. Следак и переводчик хотя бы кривились и надменничали, а эта была до жути непроницаема. Она даже не поверила в то, что меня разыскивала полиция! Она стала спрашивать, как я мог это доказать. Меня начал душить обморочный смех. Да вы что! Меня же к вам в Сундхольм из Вестре доставили! Как, вы думаете, они установили мою личность?! Она сказала, что не имеет представления. Я напомнил про пальчики. Про Интерпол. Она сказала, что никакого Интерпола не было. Я опешил.

– Мне же ваши датские полицейские бумаги показывали: разыскиваюсь – Интерпол!

Она лаконично сказала, что это к делу не имеет отношения.

– Все это под большим вопросом, – сказала она, – это надо доказать. Нам никто ничего не сообщал. У вас есть какие-то доказательства? Мы вас первый раз видим.

Я проглотил изумление: так я теперь должен им доказывать, что их менты пробили меня по пальчикам через Интерпол?!

– И к кому мне теперь обратиться за помощью? – спросил я с иронией в голосе. – К моему датскому следователю, который меня к вам сюда привез? Я должен его попросить выдать мне справку, что мою личность он установил через компьютер? Попросить его выдать мне документ о том, что меня разыскивает Интерпол?

– Понятие не имею, это ваше дело, – сказала она. – Если найдете какие-то документы, присовокупите к делу, мы дополним, у вас есть две недели. Что-нибудь еще?

Я улыбнулся. Они вообще ничего рассматривать не собирались. Все, что я им тут наговорил, было пустым сотрясением воздуха. Меня там кокнут, это мое дело – мафиозные структуры вне юрисдикции Красного Креста. Ни единой бумаги, а значит, слова, слова, слова… то, что меня там покоцают, это как-то… сам виноват… ну, конечно… Эстония – правовое демократическое государство (Дания вслед за Исландией признала), эстонская полиция может и хочет помогать и т. д. и т. п. Они не то чтобы не верили ни единому моему слову – им незачем было верить, потому что мое дело было вне их профориентации, они были не те люди, к которым мне следовало обращаться; как это бывает, когда у тебя что-то болит в животе, и ты идешь к гастроэнтерологу, а он, хорошенько прозондировав тебя, говорит, что это не язва, не желудок, а, скорей всего, сердце, а может, ребро сломано, поэтому идите обратно к своему семейному врачу (т. е. поезжай в Эстонию), семейный врач направит на рентген, к кардиологу, вам сделают сонографию, наверняка положат в больницу (т. е. тюрьму), назначат обследование (т. е. суд), и т. д. и т. п. Я просто ошибся дверью; я – ошибся, читай: сам виноват, – мне в этом кабинете никто не поможет. Но, верные букве закона (настоящие профессионалы и гуманисты), они проследили, чтобы формальность была соблюдена – великая видимость того, что они ничего не упустили и рассмотрели мое дело: чиновники постучали по клавишам компьютера, задали вопросы, зафиксировали ответы… Могли бы прислать какого-нибудь музыканта с небольшим клавесином; я бы рассказывал, а он – играл, – было бы то же самое. Маленькая сюита до минор на тему прав человека. Каждый член квартета сыграл свою партию. Можно закругляться. Принтер выплевывал вопросы и ответы. Не читая, я подписал, а про себя лихорадочно подумал:

У меня есть лезвие!

Под стелькой в кроссовке лежит лезвие!

Я успею порезать струны.

И успокоился.

* * *