Бизар

Но новый велосипед не купили. Ходил пешком. По ночам меня мучили судороги в ногах и болели натруженные ступни. С приближением семинара заданий становилось все больше и больше. Ходить приходилось все дальше и дальше: во-первых, он повздорил на ближайшей почте, потому что заподозрил кого-то в шпионаже; во-вторых, он перестал давать деньги на автобус: чем дальше едешь, тем дороже! – а он экономил, – логично, ничего не скажешь. Чем больше становилось дел, тем менее вразумительной становилась его речь. Старику едва ли удавалось под нос разжевать несколько слов. Они крошились, падая с его губ, их тут же склевывали синички и улетали… я смотрел им вслед, пытаясь сложить слова из букв, какие стайки птиц иной раз рисуют в полете, – но, конечно, напрасно, гадать было напрасно! Голова старика Винтерскоу была до верху забита, времени толком объяснять что-то у него не было. Крышки к его голове давно никто не примерял. Сам он не заботился о том, что из него выплескивается, просто перестал за собой замечать. С кем-то вел какие-то споры, дописывал вслух какие-то письма, подматывал провода к какому-то оборвавшемуся телефонному разговору. В этой голове шла настоящая война! Против него ткался заговор – кто-то сучил палками, чтобы вставить в колеса (возможно, и моего велосипеда); кто-то его дергал за веревочки, которые из него тянулись во все стороны. Ему постоянно звонили, к нему шли с вопросами; он скандалил, психовал, уходил, отсылал… засыпал в кресле на балконе с чьим-нибудь котенком на коленях.

Я ему тоже, кажется, быстро надоел. Через месяц он начал рычать на меня, через два мне стало казаться, что задания, которыми он меня нагружал, были придуманы – лишь бы от меня отвязаться, услать меня подальше; иногда было невероятно сложно понять, что именно он хотел сказать, кого надо искать, куда идти, что говорить. Однажды я плюнул и перестал беспокоиться, просто вставал и уходил в лес, гулял там… а когда возвращался в офис, находил его спящим, то задушенным своим шарфом, то клюющим носом, с рукой на клавиатуре и убегающей от него в бесконечность буквой…

Он частенько напоминал об испытательном сроке, о всяких условностях; достал меня своей скрупулезностью – наверняка эта игра доставляла ему удовольствие. Заслать меня за чем-нибудь. Каждый раз точно на край света. Даже махал рукой напутственно, желал во след удачи так, словно уверен был, что больше никогда меня не увидит. Когда я возвращался, он прежде всего хотел слышать, что со мной случалось по пути, – похоже, затем он и придумывал задания, чтоб я совершил оборот по Хускего и насобирал для него лукошко новостей. Старик выслушивал, кивая носом, а потом опять что-нибудь сочинял, с важным видом давал мне конверт и дюжину советов, и все повторялось. Я брел по деревне, смущенно стучался в двери, кому-нибудь что-то напоминал, передавал или искал что-нибудь… Меня воспринимали как посыльного от хозяина. Поэтому меня невзлюбили поначалу, прятались от меня, улыбались хитренько, подмигивали, качали головой и ждали, когда я ретируюсь. На каждом шагу были загадки, уловки, экивоки. Деревенька, казалось, была сплетена из сплетен и слухов, все вокруг шуршали, даже деревья и кусты меж собой шушукались да в мою сторону кивали. Все было хитро опутано незримой паутиной. Каждый житель Хускего был себе на уме и словно завернут в кокон; каждый предмет был частью огромного лабиринта. Иногда самые незатейливые предметы внушали ужас: за ними маячила судьба, рок, предопределение или что-то вроде того. Над всем возносился проект мистера Винтерскоу, его непостижимая философская система цепко держала засохшей клешней каждую вещицу. Ничего нельзя было трогать, не говоря о том, чтоб сдвигать. Что-то пилить или ковырять без разрешения строго-настрого воспрещалось. От этого зависело грядущее человечества. Так он говорил, на душе делалось тревожно. Его слова меня сковывали. Целыми днями я просто просиживал в замке (старался почаще менять комнатки, чтобы трудней было меня найти), тянул чифирь, курил, глядел в окно, размышлял или просто пялился на лес. Там, посреди пышных крон, были два одиноко торчащих длинных засохших ствола, они картинно тянулись к небу, как в немой мольбе воздетые руки. В замке было полно картин, и на многих были эти сухие стволы-руки. «Насколько же примитивны человеческие создания!» – думал я, на меня нападала сонливость, глаза слипались, в сонном сознании образы росли как ветви, роняя на душу тяжелые плоды. Ростки сновидений пробивались медленно. Мне снилось, будто я куда-то шел, торил тропу в бесконечных снегах, над снегами сверкали молнии, вычерчивались силуэты, небо трескалось как лед, обрушивалось, я просыпался. Рядом стоял старик с ручной пилой.

– Надо отнести ее немцу, – хрипел он, – совсем не работает. Цепь не ходит! – восклицал он, дергал ее, дергал, пила фыркала и только. – В замковой библиотеке надо топить. Фолианты отсырели!

Я брал пилу и шел к немцу. Гюнтер вздыхал, проверял бензин, крутил, вертел пилу, потом откладывал. Я его понимал. Пила заржавела, она была ни на что не годной.