Бизар

– В следующий раз придет переводчик… надеемся, что ты тут всю правду написал… Если нет, то ты сам подписал, что согласен с тем, что если будет установлено, что ты умышленно ввел в заблуждение следствие, то будешь уголовно наказан лишением свободы до установления личности… С законом лучше не играть в прятки! В понедельник в суд поедем… пока отдыхай… всего хорошего…

* * *

Фен привозил один угрюмый чувак в синем «талботе», – он был в сговоре с хозяином. Брать «разрешалось» товар только у него. Костлявый строго следил за движением возле дома.

Дверь в туалет в соответствии с правилами должна быть приоткрытой; неподвижная тюремщица все слышит, краем глаза видит меня с приспущенными штанами, слышит…

Шлюханы были из детского дома; чем-то походили друг на друга: одинаково тощие и диковатые; как братья, спали в одной постели и стонали под клиентами совершенно одинаково: «Давай! хювя, хювя! ой, апуа! ой-ой, саатала виитала! ой-ой! хюуува! давай-давай!»[71]. Слонялись, как коты, по домику и приставали с болтовней. Один постоянно говорил: «Сейчас бы дунуть, да? Неплохо бы было, да?»; другой говорил, что выпил бы чего-нибудь… Каждый день я слышал, как один говорил другому: «Круто было бы такой дом иметь, да?» Они были очень довольны – радовались всему, выходили на балкон и радовались. Они носили джинсы в обтяжку, играли в карты, тырили всякую мелочь, все, что плохо лежало. Один все время напевал:

А я бродяга, я бродяга-странник,
Небо мой, небо мой родимый дом.

Пальчики, пальчики… Вот откуда все беды. В последнем письме мать писала, что ее изводит по утрам какой-то котенок; просыпается по утрам – в пять утра – и слышит, как он мяукает где-то на улице. Мяу – и тишина секунд на десять; и опять – мяу. У нее кровью сердце обливается. Написала, что, когда слышит его, думает, что я там где-то вот так же: мяу – и тишина, мяу – и тишина… Nobody's fault but mine[72] Она так повернулась из-за всего, что со мной приключилось… Она не переживет… Небо мой, небо мой…

* * *

Хозяин был доволен нами – наконец сказал, что можно открывать свою фирму. «Это второй шаг к миллиону», – сказал Влас, насыпая дорожку. Надо было обтяпывать наши дела. Влас просил старого ханурика, чтоб выдал на карманные расходы, на парикмахерскую, белые рубашки и галстуки. Черствый урод в очередной раз проявил прижимистость. Заставил Костлявого с пидором переворошить все шкафы. Достали нам и рубашки, и галстуки, и ремни; шлюхи нагладили брюки. Костлявый с Попиком собирали нас, как нищие дед да бабка внучков в путь-дорогу, в большой город, в люди, в университеты. Впечатление складывалось такое, что вся болтовня Власа о миллионах, которыми вращал одутловатый субъект, просто фантазии. Не мог такой скупердяй ворочать миллионами и жаться с выморочным бельишком.

– Это он такой потому, что в детстве жил в нищете, – убеждал меня Влас. – Всю жизнь терпел. Ты что, думаешь, мы первые, кто пытается его за ниточку дернуть? Он всех баландеров насквозь видит. С ним макли строить смысла нет. Только обмишуришься! Кровь у него такая. Он на хуторе родился. У него отца не было. Мать штопала да коров доила. Что он видел? Колбасу раз в год, да и ту на соседском столе. Он же сидел… Сидел за скупку краденого… Барыжничал… А ты как думал? Еще б он не жался! За крону удавится. Он всю жизнь помнить будет, что одна крона – это червонец рублей, а червонец раньше был сам помнишь: ого-го! Еще б он не жался… У него теперь клиентура – нефтяные компании, чинуши и хозяева корпораций! Он для них из костей таких, как мы, построил свои ветряные мельницы и прокручивает, прокручивает их миллионы, состригая свои пети-мети… С миллионов за оборот десятки тысяч выходят! Что-то крыше, что-то нам, остальное в карман… Иногда крыше не платит. Он мне несколько раз так тихонько говаривал, мол, держи язык за зубами, перевода не было, не было, и мне вместо пятисот крон штуку сует, не было перевода… Чтоб крышакам не платить… Я все ему припомню! Все это ему боком выйдет! Сейчас уж как-нибудь да потерпим! Но день придет…