Благие намерения

После краткого затишья — слишком краткого — она слышит, как подъезжают лошади и экипаж, с гамом и шумом выгружаются приехавшие, радостно кричат девочки, звенит велосипедный звонок — Карл пожелал ехать на велосипеде. Гвалт разносится по всему дому, смех и болтовня, бурно обсуждается вопрос, не искупаться ли перед обедом. Сердитый голос Марты. Оскар и Густав на террасе с виски. Внезапно бодрые шаги Анны. Вот она увидела письмо, вот открывает его, читает. Быстрые шаги, дверь, решительный короткий стук. Фру Карин не успевает ответить, дверь распахивается, на пороге Анна — бледная, с сухими глазами, в бешенстве. Она обвиняюще протягивает письмо матери, которая садится в кровати, тщетно пытаясь натянуть на себя плед.

Анна. Я не потерплю этого! Мама! Я не потерплю этого!

Карин. Не ори! Хочешь, чтобы весь дом услышал! Войди и закрой дверь. Сядь.

Анна захлопывает дверь, но остается стоять. Через минуту она овладевает собой.

Анна (спокойно). Он пишет, что мы больше никогда не увидимся.

Карин. У него могут быть свои причины.

Анна. В этом письме нет ни одной разумной причины. Кто заставил его написать? Ты?

Карин. Нет, я его не заставляла. Но узнав кое-какие обстоятельства, я посоветовала ему уехать и никогда больше не появляться.

Анна. Какие еще обстоятельства?

Карин. Мне бы не хотелось о них говорить.

Анна. Если я не узнаю правды, немедленно поеду и разыщу его. И никто меня не остановит.

Карин. Ты меня вынуждаешь.

Анна. Что известно вам, чего не знаю я? Про его невесту, что ли, эту Фриду? Об этом он мне сказал. Я знаю все. Он был со мной абсолютно откровенен.

Карин. Не думаю, что абсолютно.

Анна. Вы, мама, намеренно хотите сделать мне больно.

Карин. Послушай, девочка моя. У твоего брата Карла есть совершенно точные доказательства, что Хенрик Бергман продолжает жить с этой женщиной. Если желаешь, я могу…

Анна (жест рукой). Нет.

Карин. Если желаешь, я могу позвать Карла, чтобы он подтвердил свои сведения.

Анна (жест рукой). Нет.

Карин. В детали вдаваться не буду. Сама делай выводы.

Анна (жест рукой). Нет.

Карин (спокойно). С первого момента я почувствовала что-то неприятное в этом человеке. Конечно, он достоин сожаления, я имею в виду — безотцовщина, бедность, трудное детство. Все это очень трогательно, и не скрою, вызвало у меня определенное сочувствие и колебания. (Пауза.) Ты молчишь?

Анна. Значит, Карл шпионил?

Карин. Собственно, ему этого не понадобилось делать. Скорее, его просветили, и он счел нужным поставить в известность меня.

Анна. …я этого не потерплю.

Карин. …и что ты намерена делать?

Анна. …этого я не скажу.

Карин. …как бы то ни было, пора обедать. Ты, наверное, предпочитаешь поесть у себя. Я велю Лисен принести тебе молока и бутербродов.

Усталость фру Карин прошла, она энергично поднимается с кровати, складывает плед, расправляет покрывало и проверяет у зеркала прическу. Потом подходит к стоящей в дверях дочери.

Анна. …я этого никогда не прощу.

Карин (мягко). …кого ты никогда не простишь? Меня или твоего друга? Или, быть может, жизнь? Или Бога?

Анна (мрачно). Не говори больше ничего.

Карин. Когда ты все хорошенько обдумаешь, кое-что наверняка поймешь.

Анна. …я хочу побыть одна.

Карин. Бедная моя девочка.

Анна. …перестань! Перестань меня жалеть!

Фру Карин собирается что-то добавить, но передумывает и оставляет совершенно потерянную Анну одну.

Ледяной ветер катится по равнине и обрушивается на город, сокрушенно приседающий на корточки: неужто это проклятье начнется уже в конце октября? Значит, зима будет воистину затяжной и тяжелой. Гудит похоронный колокол Домского собора, три часа пополудни свинцово-серого четверга, галки с криком носятся вокруг башен и выступов, под мостами лениво течет бурая Фюрисон. В университетских аудиториях раскаленные глаза железных печек уставились на сонных студентов и бормочущих профессоров, запутавшихся в своих ожесточенных кознях. Угасающий дневной свет вяло борется с грязно-желтым газовым освещением на лестничных пролетах и в коридорах: мыслить свободно — прекрасно, мыслить правильно — еще лучше, не мыслить вовсе — надежнее всего. Это день, когда человек умирает, потому что перестает дышать. С выставленной вперед головой, выпяченными губами и дурным запахом изо рта бредет по крепости знаний Иммануил Кант: «Дабы быть нравственным, необходимо подчиниться нравственному закону из чистого уважения к этому закону в том виде, в каком он выступает в категорическом императиве: поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла стать принципом общего законодательства!»

В четыре часа почти темно. Пошел снег — то колючий, то мягкий, он покрывает площади и крыши. Но сейчас все же лучше: лекции, несмотря ни на что, закончились, и студенты кидаются снежками — друг в друга и в Эрика Густафа Гейера.