Благими намерениями

— Помню, — кивнул Шпажкин. — А вы куда?

— Скоро буду, — прошептал я и пополз обратно.

Здесь я не выяснил ничего о судьбе Семена и Филиппа.

Впрочем, на это и не надеялся. Теперь же можно приступить к главному — расспросить кого-то из местных. Вопрос — кого? Сразу же вспомнилась та старушка, с которой я, разыгрывая из себя полицая, так по-хамски разговаривал. Ох как недобро она на меня смотрела тогда! Отвечала сквозь зубы… Нет, она точно не сдаст меня, если отправлюсь сейчас к ней. По всему видно — фашистов с их прихлебателями эта бабка на дух не переносит. Только не припомнит ли мне, что я хамил при той встрече? Ладно, главное — чтоб не сдала. А извиниться все равно надо.

Размышляя в таком ключе, я бодро, насколько позволяла ноющая рука, полз вдоль огородов. Пока все тихо.

Симонов молчит, от Шпажкина тоже сигналов никаких… Только стрекочут сверчки и орет какая-то ночная птица в лесу. Какой дом у той старушки был? Вроде бы на самом краю села стоял. Точно! Вон та халупа, больше похожая на сарай для скотины. Ага, и огород зарос бурьяном так, что здесь ползти — хоть глаза сторонний наблюдатель прогляди, все равно в темноте ничего не увидит. Правда, поскольку приходится постоянно раздвигать перед собой бурные заросли, то увидеть — не увидят, но шуршание услышат — точно. Ладно, авось пронесет! Медленно, не спеша… Я преодолел заросли бурьяна минут за двадцать. Рука, пробив границу буйной листвы, вдруг выскочила на пустое пространство, и пальцы впились в сырые комья голой земли. Пришли. Точнее, доползли. Впереди — крохотный лоскуток обработанного огородика, а я лежу на самой границе зарослей. Прикинул на глаз — шагов восемь-десять пустого, покрытого редкими низенькими ростками пространства, за которым темнеет какая-то небольшая куча. А дальше — халупа.

Я замер, прислушиваясь и приглядываясь. Если с этой стороны дома и есть окно, то внутри темно. Спит хозяйка? В селе вообще-то рано спать ложатся. И так же рано встают. Словно опровергая эту мысль, справа кто-то заорал пьяным голосом. Это еще кто там так нечленораздельно матерится? Война вокруг, враги село оккупировали… а какая-то сволочь бухает? Думаю, сейчас так себя вести может действительно только сволочь — тот, кто уверен в своей безнаказанности. Похоже, не всех полицаев мы в этом селе перебили… Или это уже новые? И откуда же столько подонков взялось на эту землю?!! Но одно хорошо — если эта погань позволила себе так нажраться, то вряд ли в селе есть немцы. Однако стоит полежать еще минут десять. Мало ли…

Тук-тук! — я тихонько постучал в ставни, закрывающие малюсенькое оконце. Нет ответа. Постучал еще раз… Еще…

— Кого там черти несут? — наконец раздался слабый дребезжащий голос.

— Бабушка, откройте, пожалуйста! — Я шептал, то и дело поглядывая в сторону сельской улицы. Темно, конечно. Заметить — меня вряд ли заметят, но вдруг пройдет кто-то и услышит мой шепот.

— Та хто ж ты такой, шоб тебе ночью открывать! — последовал вполне закономерный ответ. — Иди, куда шел!

— Бабушка, я — партизан. Откройте, пожалуйста. Поговорить надо!

Через минуту, показавшуюся мне долгой-долгой, скрипнула половица по ту сторону ставней.

— Иди до дверей, — сказала бабушка и снова заскрипела половицами, удаляясь от окна.

Я прокрался, прижимаясь к стене, к двери и проскользнул в приоткрывшуюся щелку. Темно, хоть глаз выколи! И сыро, словно в погреб попал, а не в человеческое жилье.

— Щас, сынок… — проскрипела бабушка, и что-то клацнуло, рассыпав в воздухе небольшой снопик искр. Снова клацнуло. Она хочет свет зажечь? Огнивом? Я зашарил по карманам и спустя еще три снопика искр нашел наконец свою зажигалку. Защелкал… Крохотный, не рассеивающий, а лишь сгущающий еще больше окружающую темноту язычок огня появился лишь с пятого раза.

— А я тебя знаю… — Увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.

Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок:

— Ты садись, а я поесть соберу…

— Не надо! — Я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! — Вы, бабушка, простите, что я тогда… Ну, что грубо так с вами… Нам за полицаев себя выдать надо было…

— Бог простит! — отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. — Вам, сынки, все Бог простит за то, шо клятых германцев бьете…

— Бабушка…

— Кожешихою меня звать, — перебила она меня.

— Бабушка Кожешиха, — я присел на указанный чурбачок, — я насчет своих ребят спросить хотел…

— То за тех двоих, шо за хатой Семки-старосты, — Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, — постреляли?