Благодарение. Предел

Как о некоем не то божественном, не то сатанинском чуде Терентий с лукавой притайкой рассказал, будто глухой полночью догнала его в степи остромордая, как борзая, машина, с ходу остановилась, откинулась дверка, и он сам не помнит, как очутился в машине на заднем сиденье рядом с молодой женщиной в темных очках, с ребенком на руках. И у водителя очки, схожие с глазами филина. Диковинная машина летела, лишь изредка нащупывая колесами дорогу, будто норовя удостовериться, не оторвалась ли она от земли. Захотело дитё по серьезной нужде, а водитель и не думает останавливаться, гасить скорость. Кнопку нажал, и тут же пеленочка-автомат сама подтерла, подмыла дитё, в ящичек спряталась и даже одеколоном побрызгала атмосферу в машине.

Несколько оторопелый смешок не смутил Терентия.

Филипп загорюнился насчет своей отсталости:

— А мы-то как? Под кустом, и сколько дум передумаешь, кузнечиков наслушаешься. А то вот, бывало, копнишь, воткнешь вилы средь луга, шумишь: «Бабы! Я спрятался!» — а сам за вилами угнездишься. Теперь, значит, машины… Ох, умные люди пошли!

Токин побуждал Мефодия разогнать метким словом стариковский парламент, привязать внимание глобального деда к совхозу.

Мефодий двинул локтем в бок Токина: не торопись, Федя. За притчами стариков скрыты корни — переплелась их доля-судьба: вместе тесно, а врозь скучно… на краю могилы шебутятся.

Дорог и страшноват был Толмачев для него. Шутка ли, ворочать такими делами. Пока старик не ушел на пенсию, нужно выпросить… ну хотя бы водопровод провел к степным пастбищам.

С эгоизмом и самоуверенностью занятого своим совхозом человека Мефодий считал, что Андриян, поскольку находится на его земле, должен думать лишь о делах совхоза. Самые же обыкновенные человеческие побуждения — отдохнуть после недуга, послушать вольные байки людей, среди которых прошли детство и юность, — казались Мефодию невозможными. Он злился на дедов, завладевших временем государственного человека, и, сдерживая раздражение, с ястребиной зоркостью сторожил минуты, когда можно спугнуть их, как воробьев с вороха зерна. И удивить, заразить Андрияна своими планами механизации ферм, распашки околоречных низин под овощи… для завода. На него он имеет прав больше, чем брат и сестра, не понимающие, что за личность этот Андриян и как надо ценить его.

«Неужели занимает его этот стариковский вздор? А может, я прихорашиваю его? Кем он окажется завтра без должности? Нужен ли будет мне? Уж не шевелятся ли и его корни вместе с ихними? Может, подумывает: не тут ли среди родных догореть?» — с какой-то холодной жалостью подумал Мефодий.

По глазам и блуждающей улыбке догадывался Мефодий — пока старики не мешают Андрияну перемалывать какую-то свою думу. «А может, обо мне? Конечно, обо мне. Но что? Я должен быть не до конца разгаданным, иначе потеряю интерес для него… Погодим, пусть деды дойдут до светопреставления, похоронят земной шар вместе со всей живностью. Выдохнутся».

Мефодий сжал руку Токина выше локтя до онемения. Внимание, Федя. Дошли до атома.

Земля серьезная начинка (Елисей), возьмет какой-нибудь псих (скорее всего ученый или генерал) да и нажмет кнопку, даже из любви к человечеству нажмет, чтобы легкий конец сделать: чик — и нетути! Невозможно? Рим-то, бают, спалил император от скуки…

Видно уж сам не замечая, что по смыслу не перечит Елисею, Терентий напирал на него сокрушительно: в азарт человек вошел, нащупывает главные тайны… а ну как потянет не то звенушко — и рухнет все, завалится? И нет ничего. Было, говорят, все это, было.

Коли Елисей огневался на науку, Терентий упрямо начал хвалить, в частности, за то, что из газа штаны делают, из нефти икру мудрят. Наука только успевала поворачиваться — оба били и оба защищали, каждый считал себя высшим судьей.

Филипп метался душой между ними, как завихренный лист. Черная ли вымястая корова, прошедшая во двор Алены, брызгая молоком, переключившийся ли на похвалу человеческой мудрости Елисей повлияли на Терентия, но только он с нажимом упрекнул человека:

— Все уродует. Породу коров развел — мучение носить такое вымя. Свинья от жира задыхается, лежмя лежит, а мы все пичкаем ее кормом. Курица передыха не знает, даже ночью несется, возбужденная электросветом. Без науки коровы были посуше, побыстрее, прыткие игруньи, безустальные, до зимы на подножном корму жили.

Елисей, напротив, готов был разводить коров о двух выменах, свиней покрупнее бегемота, а кур — несущих сразу по два яйца.

Тут Филипп почтительно и несмело подал свой голос:

— Сыты, обуты, одеты, над головой не течет. Чего же еще надо? Где предел хотениям?..

Поблескивая глазами из-под чуба, Терентий предлагал дойти всему миру до полной толстопузости, потом снова худеть али кровь малость спускать. Бают, вся история на таких весах качается. Христос начинал с черного сухаря, а батюшки стоном стонали от чревоугодия. Под крестом у них знак сатаны.

— Ну, дядя Филя, как жить-то? — спросил Андриян без улыбки.