Благодарение. Предел

«Да чего я оробел? Ну, грозится Ольга… ну и что? О батюшки, хоть бы у нее скорее налаживалось с Ванькой или с Силой. Все бы улеглось, утряслось, осел бы на дно весь мусор. Жить-то с этими людьми. Парень перекипит, переболеет. Что же делать? Бывает. Я любил ее, почему же он не мог влюбиться? Да и прежде меня он дружил с ней, — думал Мефодий. — Все наладится, только не надо торопиться… бояться не надо. Помогу тому коню, какой повезет — Иван ли, Сила ли. Важно наладить, утрясти. — Парни чем-то нравились ему, вроде что-то от своей души вложил в их души, — ребята простые, с ними можно, не убегая отсюда, приладить, подогнать. А вот с Людмилой трудно будет… Людмила толкнет…»

Солнце из-за вишни высветлило впадину за его ухом, морщины, опетлившие мочку, красно-ядреную, перезрелую.

Мефодий поправил седой начес на отлого-большом лбу.

Посмелел и уже начал поигрывать, мол, хорошие у Ольги защитники, но она тихо-тихо перебила его:

— Защищать и жалеть меня поздно… А умру скоро.

— Да что ты? Тяжело тебе, знаю. Но нельзя же так… Прости меня, Оля, я во многом виноват. Ох, скорее бы все кончилось… Издали буду глядеть, помогать… извини, так неловко я со своей-то помощью полез, Оля. Ну давай помянем его…

И хотя Ольга согласилась помянуть с ним Филипка тут, в саду, он уже не мог успокоиться. То казалось, что Узюкова может наехать или Алена подойдет, то опасался за Ольгу — не задумала ли чего с горя. Но остановиться уже не мог: сбегал по-над берегом за вином, истратив пятерку из ассигнованных на бюст Филипку. Бюст он придумал неожиданно для себя, цель же была другая — помочь Ольге единовременно крупно.

Возвращаясь влажным ложком по молодому ракитнику, столкнулся с Силой Сауровым на перепрыге через ручеек. Шел тот в ночную рыбалку с удочками, накинув ватник на плечо. Заторопился Мефодий, наспех объяснил насчет бюста, мол, несчастная мать велела с ним, Сауровым, иметь дело.

Сауров спокойно разглядывал Мефодия, улыбаясь.

— Выходит, разговелся немного, хватит? Потянуло на постную пищу, а? — говорил он незлобно, подмигнув глазом, чистым и диким, как у птицы.

— Ты уж, Силантий, если она тебе по душе… Я, конечно, пять косых дам, — Мефодий сам чувствовал, как пошло звучат у него эти «косые». Да ведь этот ушкуйник другого языка не понимает.

— Отступного-то? Не откажусь, — что-то слишком легко и просто соглашался Сауров.

— Все это, понимаешь, не в том смысле… Сама велела к тебе обращаться. Насчет бюстика младенцу. Ты Узюковой-то, главное, не проговорись, Сила. — Мефодий повертел головой, вынул из кармана пачку пятерок. Как на грех, не нашлись сотенки или хотя бы десятки. — Не проговорись…

— Не скажу… Кто она мне, Узюкова? Ни мать, ни теща, ни полюбовница, — весело говорил Сила, поплевав на пальцы, пересчитывая пятерки.

— Все тут как есть пятьсот… ох, забыл! Пятерку потратил…

Сауров сложил деньги в карман, застегнул ватник, выпрямился во весь свой высокий рост, расправив плечи.

— Слышь, Мефодий Елисеевич, — заговорил он вкрадчиво, — а тебе не жалко, а? Ольга-то краля! Подумай, пока другой кто не связал свои корни с нею, а?

— Не гожусь я для нее… И никогда не годился… Да и ничего такого не было, просто дружили… Ванька-дурак виноват. Ох, господи…

— Сам же говорил, бога нет, — скалился Сила. Он повернулся к Мефодию широкой спиной, полез на взволок шаговито, задевая удилищем ветви ракит.

Мефодий глядел на его легкие ноги, на прямую мускулистую шею, и ему горько и тоскливо стало, как давно в детстве, когда пьяный отец прогнал мать, и дедушка, крутя вихры на голове его, Мефодьки, замахивался на Елисея палкой.

XI

Пока Мефодий ходил за вином да потом разговаривал с Сауровым, на бережок к Ольге пришла Палага. Искала она Мефодия, но не ко времени встретила Ольгу. Вернувшись с пастбищ, она не успела даже умыться и сменить одежонку, потому что по выходе из кошары они с Иваном встретили Елисея, едва довели его домой. Тут у порога старик скончался легко, без вскрика. Но об этом Палага не сказала Ольге — хватит с девки одной смерти Филипка.

Палаге припомнился давний зимний сон в сакле татарки Лейлы, укрывавшей ее долгое время после того, как Палага, ранив Елисея, скрылась. Снилась ей тогда на кошме луной залитая снежная поляна в березовой роще, мохнатой от инея, и дом родной в обнимку с березами, и стоит у порога весь в сосульках и снежных искрах Василий и говорит, едва разлипая скованные изморозью уста:

«Могила моя у трех берез-сестриц. Вот тут», — и указывает на три эти наклоненные березки. Палага взяла лом, лопату и поехала на дровнях в лес. Кобылу прикрутила к осинке, стала копать у трех берез. Неглубоко под мерзлыми комьями земли лежал он верхним на других. Обмела землю с лица, признала его и снова закопала. Долго оплакивала любимого, горевала она во сне.

Сон этот вспомнился ей в то самое мгновение, когда Елисей, не одолев порога, скончался. Нерасплеснутым несла она это воскресшее сновидение для Мефодия, но под руку попалась Ольга, и перед ней она вылила из души этот горестный отстой многих лет, непонятно как не высохший под горячими пластами последующих впечатлений.