Благодарение. Предел

Серафима, угнув голову, глядела на него. Наслаждалась его смущением, с вызовом:

— Ну? Дальше?

Он за руку повел ее через двор в заросли кустарника. Шла усмехаясь. Остановились на краю откоса.

— Дальше что? — весело дерзила она.

Сжал бедра, поднял к ветвям одичавшей яблони. Она засмеялась с тихим замирающим вызовом, потянула его волосы, откидывая голову, поцеловала в губы.

— Хватит.

Установившаяся близость их была спокойной, полномерно привычной, как у супругов, проживших долгую совместную жизнь. Однако с одним преимуществом — свобода.

Иногда Серафима чувствовала, что удивляет Светаева неуместными откровениями: как рано осознала себя женщиной, как поджег Истягин. А ведь остерегался, сомневался, уговаривал подумать, по плечу ли ей судьба жены моряка-фронтовика. Но сама женила его на себе. Если вернется, пусть решает. Каяться она не будет.

Так бы и шло, если бы Истягин не вернулся…

XXVII

Сейчас, глядя на разметавшегося на полу Истягина, Серафима высвобождалась от жалости к нему и к себе с болью и раздражением.

«Умышленно расхристанный, назло мне, мол, гляди, до чего довела меня. Как это я прежде чересчур заигралась в благородство, аж женою стала этого странного человека. Неудачник с пят до головы. Писал — сочинял, а ни строчки не напечатал. Сколько новых имен за войну появилось! А у него обрывки, наброски о каком-то великом характере. Потому что сам бесхарактерный. Тонет безнадежно. Скорее и подальше от него. — Она плакала от стыда за себя, от сознания своей холодной правоты, от тревоги за свою жизнь, хотя думала, что плачет из жалости к нему. — Я лишь обороняюсь от его агрессивной доброты, и если погублю его, то виноват в этом он. О, как он меня легко отдавал давеча другому… Одну меня ответственной сделал: решай сама. Великодушие благородное? Трусость перед Светаевым? Нет! Высокомерие, презрение. В конечном счете — подлость. Простить этого не хватит у меня сил».

Своим с наскоком признанием при Истягине, что любит Степана Светаева, она, казалось ей, инстинктивно преследовала две цели: измерить способность мужа понимать и прощать и привязать к себе Светаева, хотя и смахивало это на открытое право на бесчестье.

Истягин непременно захочет остаться в мужьях, чтобы благородством своим блеснуть, взять власть над нею.

Со Светаевым прежде не говорила о браке, теперь же какой смысл намекать? Несчастной обмишулившейся бабенкой никогда она не станет, думала Серафима в состоянии какой-то подавляющей прозорливости.

«Жалко Антошку… Но кто-то может помочь лучше моего, ведь есть же и среди баб странненькие, выпадающие из строя… Надо помочь Истягину, умело помочь, не задевая дикого самолюбия», — думала она, и свободная гордость как бы исполненного долга укрепляла ее дух. Вскидчивость и вздыбленность угасали, замещаясь тугим, ровным настроением спокойствия и рассудительности — невеселой и обидной.

XXVIII

Заявилась Ляля, без расспросу рассказала, как привела Истягина в свою комнатку. Не хотел идти, не верил, что ведет его не в квартиру Серафимы.

— Хватит разъяснять, — остановила ее Серафима.

На кухоньке Серафима давала указания Ляле на длительный срок:

— Ты хлопотунья, Лялечка, поухаживай за моим морячком. Он добрый, жалко его, — насмешливо говорила Серафима, но Ляля догадывалась, что насмешкой сдабривает свое горе горькое — расставание с Антоном.

Ляля согласно кивала головой, молчала, а лицо ее было угнетено, тревога гоняла глаза.

— Молчишь почему? Ты же свой человек, скажи, открой сердчишко-то. Поручение на твою долю выпало необыкновенное. Он порядочный человек, только исповедоваться будет, верно. Ты послушай его. Потом мне расскажешь.

— Как же ты, Серафима Максимовна, не захотела след за собой затереть.

— Следы затирают подлые и трусливые. А что? Родина меня проклянет, а? А может, для нее моя работа важнее всего, а? Не все ли ей равно, кого баба любит: Антошку или Мирошку, оба сыны отечества, так, а?

— Кого обидела. Теленок он, ей-богу.

— Ну и погладь его по голове, Лялька, погладь. Разрешаю. Платки приготовь — плакать он будет. Позер, любит драматизировать, в поэзию возводить пустяки. Иной бы нормальный набил морду жене и хахалю, выгнал бы или простил. А этот… Сволочь он, жмет на самые чувствительные клеточки в душе. Но не на ту напал, вижу насквозь его, смеюсь!

— Стыдно тебе, вот и бойчишься. А пожалей его какая-нибудь, ты… в косы вцепишься. Ты кто в этом вопросе? Покоя лишишься, если какой мужик мимо тебя глянет. Ох, Серафима Максимовна, ты прямо-таки захватчица, оккупантка ярая. Два горошка на ложку норовишь. И все мало!

— Умница, погоди судить. — Серафима неторопливо, злясь на себя, уверяла Лялю, что со Степаном Светаевым ничего, кроме дружбы, не было и не будет. Одни страдания от унизительного плена. — Убить готова его, черта пагубного. Но грех убивать: умен, крупная личность. Падать — так уж с белого коня. Лялька, жить охота большая…

— Белый-то конь не Степка, а ты, Серафима Максимовна… Не попался тебе мужик по твоим силам, по уму твоему. Взнуздает сильный — запляшешь.

— А ведь ты, пожалуй, права, Ляля, не встретился.