Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

Изумлена, колеблюсь, сомневаюсь
И крыльев я пока не расправляю,
Поникших, влажных,
Все еще стесненных
Тьмы пеленой, что кокок опустевший
Заполнила.

Дрожит подвижный воздух,
И я дрожу
Так, словно ощущаю,
Что все еще растворена внутри
Той куколки пустой, чьи очертанья
Так долго были мной.
Все позади.

Лишь только сделать шаг —
Один, за ним другой —
Вперед,
И снова ждать.

И чувствовать, как ветер
Мой новый облик странный овевает.
И видеть, как узор тончайших нитей
На крыльях распускается цветисто —
Оранжевое в черном золотится —
Все наготове, чтобы вмиг раскрыться,
Лишь только ветра вздох меня подхватит
И понесет навстречу удивленью.

Я полечу,
Еще не зная, как,
Куда и почему,
Но кругом голова, я мягко поддаюсь
И падаю вперед в объятья пустоты,
В невидимый поток,
И там скольжу легко —
То вниз порхну, то вверх,
Смирению навек
Всецело отдана.

Мой кокон опустел
И в солнечных лучах
Усох и задубел,
Навеки позабыт
Той жизнью, что вошла
И вышла из него.

И, может, как-нибудь однажды средь травы
Дитя найдет его и спросит свою мать:
«Что за созданье странное когда-то жило здесь,
в столь крохотном дому?»

Трейя, 1974 год

Так начались самые необычные сорок восемь часов нашей совместной жизни. Трейя решила умереть. Для того чтобы умереть именно сейчас, не было медицинских оснований. Врачи считали, что с помощью лекарств и некоторого ухода она могла бы прожить еще как минимум несколько месяцев в больнице. Но Трейя уже приняла решение. Она не собиралась умирать вот так — в больничной палате, с торчащими из нее трубками, постоянными внутривенными инъекциями морфия-4, неизбежной пневмонией и медленным удушьем — все эти ужасные образы, которые пронеслись в моем сознании на Драхенфельсе. И у меня было странное чувство, что Трейя, кроме всего прочего, хотела избавить нас от этого кошмара. Она предпочла просто проскочить эту часть — спасибо, не надо! — и спокойно умереть сейчас. Впрочем, какими бы ни были причины, если Трейя приняла решение, значит, так и будет.

Этим вечером я уложил Трейю в постель и присел рядом. Она пришла чуть ли не в восторг: «Я ухожу, поверить не могу, я ухожу. Я так счастлива, так счастлива, так счастлива». Она повторяла это как мантру последнего освобождения: «Я так счастлива, я так счастлива…»

Все черты ее лица осветились. Она сияла. И тут ее тело стало меняться, прямо у меня на глазах. Мне показалось, что всего за один час оно стало легче килограммов на пять. Словно оно, повинуясь ее воле, стало сжиматься и усыхать. Трейя начала сворачивать деятельность своих жизненных систем — она начала умирать. За один час она стала совсем другой, она была готова уйти и хотела этого. Она была полна решимости, она была счастлива. Ее восторг был заразительным, и я вдруг осознал, к своему большому смущению, что радуюсь вместе с ней.

Но потом, довольно неожиданно, она сказала: «Но я не хочу оставлять тебя. Я не могу тебя оставить. Я так тебя люблю!» Она начала рыдать — и я заплакал вместе с ней. Мне казалось, что я выплакиваю все слезы за последние пять лет, слезы, идущие из глубины души, слезы, которые я сдерживал, чтобы быть сильным ради Трейи. Мы долго говорили о нашей любви друг к другу, любви, которая создала нас обоих, — понимаю, что это звучит довольно банально, — сделала нас сильнее, лучше и мудрее. Десятилетия саморазвития воплотились в нашу нежность друг к другу, и теперь, когда все это должно было завершиться, нас переполняли чувства. Это звучит довольно сухо, но на самом деле это был момент наивысшей нежности в моей жизни, и рядом был единственный человек, с которым я мог себе это позволить.

— Милая моя, если настало время уходить — значит, так надо. Не волнуйся, я найду тебя. Я уже нашел тебя в прошлый раз и обещаю, что найду опять. Так что если ты хочешь уйти — не беспокойся. Просто иди.

— Ты обещаешь, что найдешь меня?

— Обещаю.