Благонамеренные речи

– Наш ли цыпленок или ихний? Наш цыпленок – робенок! его с косточками, с головой, со всем проглотить можно! У него и жир-то робячий! Запонируют, это, в сухариках да в сливочном масле заколеруют – так это что!

Опять легкая пауза, в продолжение которой все трое сопят.

– У нас цыпленка гречневой кашей, да творогом, да белым хлебом, да яйцом кормят – ну, он и цыпленок! А у них чем кормят? Был я в жарден даклиматасьон – там за деньги кормление-то это показывают – срам смотреть!

– Однако, и у них бывают… жирные бывают пуле!

– Еще бы не жирные! будешь жирен, как стервятиной да дохлятиной кормить будут! Да и вообще… разве это цыпленок! Подадут дылду на стол, двоим вряд убрать, и говорят: пуле!

– Пулярка – это правильнее.

– Коли пулярка, так и говори, что пулярка, а пуле, мол, пожалуйте в Россию кушать. Да опять и пулярка: наша ли пулярка или парижская – об немецких уж и не говорю! Наша пулярка хоть небольшая, да нежная, тонкая, аромат у ней есть! а тамошняя пулярка – большая, да пресная – черта ли в ней, в этой преснятине! Только говорят: "Савёр да савёр!", а савёру-то именно и нет!

– Ну, положим, пулярки у них все-таки еще бывают; а вот вы мне что скажите: где у них наша дичь?

При этом вопросе собеседники сначала изумленно переглядываются, потом безнадежно махают руками.

– Наш рябчик, наш тетерев, наш дупель – где они?

– Утица наша… да кряковная! – неосторожно вмешивается Сергей Федорыч и тотчас же стыдливо потупляет глаза.

По холодному блеску глаз, которыми взглянул на него Василий Иваныч, он убеждается, что сделал какой-то непозволительный промах. Утица, да еще кряковная… что такое утица? Филе де-каннетон – еще пожалуй! это, быть может, даже на дело похоже! Крряковная! Даже Павел Матвеич, и тот как-то добродушно сконфузился при этом напоминании.

– ТХтерева-то, коли в кастрюльке да на чухонском масле зажарить, – спешит Павел Матвеич переменить разговор, – да подрумянить… да чтобы он в кастрюльке-то хорошенько вздохнул… ведь это – что ж!

– Да коли он не лежалый, да аромат этот в нем… ведь это – что!

– А рябчика-то на вертеле… да перчиком, да перчиком… бочка-то, бочка!

– У нас тетерев, рябчик, дупель, вальдшнеп, куропатка, а у них – кайль да кайль!

– А по-нашему, кайль-то – перепелка!

– У нас дрозд, а по-ихнему – грив. Думаешь, и бог знает что подают – ан дрозд простой!

– Ну, есть у них и пердро. Это ведь тоже недурно, особливо коли-ежели…

– А вы попробуйте-ка каждый день зарядить пердро да пердро, так оно у вас, батюшка, в горле застрянет! Нет, у нас – как можно! сегодня рябчик, завтра тетерев, послезавтра, пожалуй, пердро… Господи, а поросенок-то! об поросеночке-то и позабыли!

И все вдруг засмеялись, но так любовно, как будто блудного сына обрели.

– Поросенка за границей днем с огнем не отыщешь! – с знанием дела заявил Сергей Федорыч.

– Им поросенок невыгоден. Я не один раз у Филиппа спрашивал: "Отчего у вас, Филипп, поросенка не подают?" – "А оттого, говорит, что для нас поросенок невыгоден; мы его затем воспитываем, чтоб из него свинья или боров вышел – тогда и бьем!"

– А того не понимает, что свинья – сама по себе, а поросенок – сам по себе.

– Поросеночка, да молочненького, да ежели с неделю еще сливочками подкормить… Это – что же такое!

– Кожица-то у него, ежели он жареный… заслушаешься, как она на зубах-то хрустит!

– А я, признаться, больше люблю вареного… да тепленького, да чтоб сметанки с хренком…

– В Английском клубе, в Москве, в прежние времена повар был… ах, хорошо, бестия, поросят подавать умел!

Опять пауза; все трое смотрят в землю, словно подавленные воспоминаниями. Наконец Павел Матвеич восклицает:

– Ах, заграница! заграница!

Я думал, что этим восклицанием кулинарные воспоминания исчерпаются; но, видно, много накипело в душе у этих людей, и это многое уже не могло держаться под спудом ввиду скорого свидания с родиной.

– Баранина у них – вот это так! А что касается до говядины, до телятины – всё у нас лучше!

– Крысы у них хороши в Париже; во время осады, говорят, всё крысами питались.

– Ну, я, кажется, озолоти меня – не стану крысу есть.

– Однако! смотря потому…

– С голода лопну, а не стану!

– А француз ест; соусцем приправит, перчиком сдобрит и ест. Может, и мы когда-нибудь в Париже кошку за лапена съели.

– И съели.

– Вот оно что соус-то значит!

– Велико дело – соус!

– У нас этих соусов нет, потому что наша еда – настоящая.

– Как же возможно! наша ли еда или заграничная!

Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет начинал истощаться, хотя еще ни одним словом не было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно было, есть ли в вагоне посторонний человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего русского языка. Сергей Федорыч высунулся из окна и с минуту вглядывался вперед.

– Что? видно? – спросил его Василий Иваныч.

– Бог знает! видно что-то, да не разберу!

– Да, мудрена Россия-матушка! не скоро ее разберешь!

Павел Матвеич только махнул рукой и сильнее прежнего затянулся папироской.