Благородный демон

В обращении с детьми Косталь обладал таким же влиянием, как и со зверями. Здесь мы называем «детьми» возраст приблизительно от двенадцати до семнадцати лет того и другого пола. Он чувствовал, что может делать с ними почти все по своему желанию. Среди них были и маленькие пантеры, чуть ли не такие же, как у г-на Б., с которыми и обращаться следовало почти так же. Иногда прямо на улице, встретив какого-нибудь мальчонку лет двенадцати, он бросал на него столь пронзительный взгляд, что ребенок краснел и отворачивался. Косталь тоже отворачивался или опускал глаза, опасаясь вызвать любопытство родителей (но куда там, этим утюгам!). Перед войной, сам того не желая, он возбуждал в молодых мальчиках страстные привязанности, и навряд ли удалось бы избежать больших неприятностей (побегов, воровства, непослушания и т. д. …), если бы он не был осторожен. Но влияние его оказывалось не таким уж дурным, как оно могло бы быть. Потом он уже всячески избегал их, даже в собственном семействе, где едва-едва разговаривал и почти не поднимал глаз, если им приходилось встречаться. Но такое влияние он старался сохранить на своего сына, и оно было очень значительно. Когда Косталь думал про него: «Он никогда ничем не досадил мне», то мог бы добавить к этому: «И совсем не зря», потому что сам старательно воспитывал его.

Точно так же, как он избегал детей, он не держал после войны и животных, чувствуя, что они займут уж слишком значительное место в его жизни.

Случалось, что под первым впечатлением от этого влияния звери и дети впадали сначала в тягостное стеснение, потом чувствовали страх, переходивший в панический ужас. Какая-нибудь собака или кот, совершенно ему не знакомые, при одном его взгляде кидались в бегство, вдавливаясь хребтом в землю, с прижатыми ушами; или обезьяна, на которую он всего лишь посмотрел, пронзительно вскрикивала и тремя прыжками пряталась в свой загон. Его взгляд был спокоен, но это был особенный взгляд. На улице раза три-четыре взор Косталя останавливался на каком-нибудь мелком служащем, и тот, вдруг забеспокоившись, переставал насвистывать, останавливался, делая вид, что разглядывает витрину, и, если Косталь оборачивался (просто из любопытства), вдруг кидался бежать сквозь толпу (подобно зайцу, услышавшему крик сокола и мечущемуся во все стороны). И было еще незабываемое воспоминание о той тринадцатилетней девчушке, внучке его кухарки, которая приехала из деревни. Как-то раз, оказавшись наедине с Косталем, который заговорил с ней, она вдруг до ужаса испугалась, открыла дверь шкафа, перепутав ее с выходом, и замерла в оцепенении. Ему показалось, что она чуть ли не ползет по стене, как одержимая delirium tremens [21]. У нее, несомненно, случился бы нервный приступ, если бы она не смогла все-таки убежать. А ведь людоед с авеню Сен-Мартен даже не прикоснулся к ней и сказал-то всего лишь: «Ты довольна, что повидала бабушку?»

Но зато какое наслаждение вновь оживлять зги испуганные до ужаса существа, превращать пантер в овечек. Да, это было восхитительно, ради этого стоило быть факиром. И такой труд завлечения, требующий бесконечного терпения вплоть до того дня, когда ползущий по стене уже не может жить без тебя, оправдывал все тяготы, оставлял после себя незабываемые воспоминания, сулил спокойствие в предсмертной агонии.

Но власть Косталя над зверями и детьми не распространялась ни на кого больше. Он не обладал ни малейшим влиянием на «зрелых» (милое словцо! как будто речь идет о сырах) мужчин и женщин. В деловых отношениях единственными его качествами были воля, сноровка, жесткость и двуличность — все то, благодаря чему можно достичь своих целей и избежать всего ненужного. В охоте за женщинами он пользовался совершенно обычными средствами: своим престижем, убеждениями, терпением. Да и неудачи были здесь довольно частыми. Кроме того, даже со зверями и детьми его власть по некоторым дням исчезала, подобно стихающему ветру. Тогда, как ни печально, приходилось быть обыкновенным человеком, и он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи.

Заметим еще, что Косталь нисколько не тщеславился своей способностью подчинять, полагая ее за невеликую заслугу при таких внушаемых, нервных, а часто и психопатических субъектах.