Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Можно лишь удивляться, отчего принц Арима вообще доверял человеку, настолько близкому правительственным кругам, что наследный принц оставил его официальным заместителем на время своего отсутствия в столице. Возможно, принц считал, что Акаэ непременно должен был ненавидеть принца Нака за его роль в разгроме клана Сога и что, несмотря на свое высокое положение в правительстве, тот готов рискнуть всем, дабы отомстить за свою семью. Более того, принц Арима был молодым, неопытным человеком, который не мог положиться ни на кого из придворных; снедаемый неприязнью к своему властному кузену, отравившему жизнь его отцу, он мог наивно поверить Акаэ, когда тот открыл ему свои притворные сомнения относительно правительства. Отсюда и его радость, когда он узнает, что «Акаэ дружески к нему настроен»: наконец-то он нашел хоть кого-то, кто, как он считал, не любит наследного принца так же сильно, как и он сам, и кто даже готов открыть ему свои тайные мысли. Вполне вероятно, поэтому, что на следующий день он пошел к Акаэ.

Однако, тот план действий, который, как передают, он предложил во время своего визита, — очевидная фальшивка. Не было ни «пяти сотен человек», которые бы блокировали гавань Муро, ни флота (фуна икуса), который бы отрезал остров Авадзи.[107] Эти и другие детали были, вероятно, придуманы Акаэ, или даже составителями хроники, чтобы хоть как-то подкрепить неубедительные доказательства вины принца Арима. Среди всех натяжек и подделок в официальной записи, ответ Арима наследному принцу звучит с необычной силой правдивости: «Небо и Акаэ знают, что ответить. Я же не понимаю, что происходит». Вместо того, чтобы объяснять свои мнимые действия, или пытаться оправдать себя, принц Арима выражает замешательство, которое может ощутить каждый, внезапно попавший в искусную ловушку врага.

Конечно, то, что произошло в действительности, навсегда останется неизвестным; все же, затевал ли принц Арима что-либо против правительства, или нет, — очевидна его невиновность, как человека, обреченного на неудачу. Заговор, если таковой вообще существовал, был тщетной попыткой, и сыграл он лишь на руку его врагам. В отличие от своего меланхолического датского коллеги, которому в конечном счете удается опозорить свою мать и убить ее царственного любовника, молодой японский герой потерпел полную неудачу во всех своих намерениях отомстить, и его ранние неудачи привели не к блестящему оправданию, но в петлю палача; принц Нака, прототип Клавдия в этой драме, удачно удалив со сцены своего воинственного родственника, смог жить с императрицей Хасихито, наслаждаясь властью и победами.[108]

Принц Арима стоит в ряду молодых героев с плачевной судьбой, которые на протяжении веков вызывали горячий отклик в японских сердцах. Их неудачи не есть просто «разновидность невинности», но являются фокусом их героического статуса. Это связано с общим взглядом на жизнь, который во многих отношениях диаметрально противоположен доминирующим западным представлениям. Иудео-христианский подход основан на той успокоительной идее, что, до тех пор, пока человек верит, Бог будет на его стороне, и он, или по крайней мере его дело, восторжествует в конце. Таким образом, герой типа Роланда, хотя его и побеждают в сражении, никогда не оставляем Богом, и успешно помогает победе христиан над сарацинами.

Этот, в основе своей оптимистический, взгляд особенно бросается в глаза в самой западной из всех стран Запада — Соединенных Штатах Америки, в традициях которых было всегда вытеснять трагические ноты жизни и, зачастую вопреки очевидному, верить в изначальную доброту человечества, или, по крайней мере, той части человечества, которая к счастью поселилась в их границах. «Я знаю Америку, — говорил один из недавних президентов, — сердце у Америки доброе».[109] К этому заявлению нельзя не отнестись с известной долей иронии, особенно припомнив личность его автора; все же, такой сентимент отражает общее допущение, широко и прочно принятое. Разумеется, и американцам знакомо отчаяние, однако оно возникает не из философского осознания экзистенциальной ограниченности человека, но от расстройства, следующего за чрезмерной надеждой на возможность обрести счастье в этой жизни.