Благословение пана

Разговоры о вечерней музыке скоро достигли фермы Даффинов, и мистер Даффин говорил о ней за обедом с миссис Даффин, поскольку обоим казалось, что они слышали свирель. Томми же молча слушал их, и его мнением никто не поинтересовался. После обеда Томми пошел в свою комнату, где стоял глубокий старый сундук, и спрятал свирель на самое дно под разными вещами, слишком неприглядными, чтобы кто-то захотел в них покопаться; там она пролежала всю осень в полной безопасности. Прошло время, и по вечерам в долине стал появляться легкий туман, сквозь который, как сквозь тонкую завесу, заросшие травой склоны поблескивали, словно тусклое золото. Везя в сарай телегу с сеном, Томми чувствовал, как его тянут к себе золотистые склоны и волшебные сумерки, однако он больше не ходил со свирелью на гору, потому что его напугали разговоры о музыке, неожиданно явившейся ему, и он страшился, как бы не стало известно, что это он играл на свирели песню, не менее загадочную для него самого, чем для всех остальных, которым она явилась в их гостиных.

В воздухе летали семена чертополоха, разносимые легким ветерком, с едва тлеющей в них искрой жизни, возможно зажженной слабой надеждой на рыхлую землю и великолепную жизнь; и эта надежда, если только низшие представители природы умеют надеяться, была куда как менее напрасной, чем многие из наших надежд. Наконец в долину пришла с юга последняя гроза; дождь лил как из ведра, и гром не отставал от молнии, а от гравия на горных тропинках не осталось ничего, ибо его унесло в устье реки и засыпало песком. Река поднялась, как в ночных кошмарах, и заполонила всю долину, став не меньше четырехсот футов в глубину и двух миль в ширину, словно и впрямь была могучим потоком; но это была лишь иллюзия, белый туман. С бурых лугов уже убрали сено. Понемногу сгнивала картофельная ботва. Налилась соком ежевика. Природа приготовилась ко второму чуду, к последнему карнавалу листьев, прежде чем они распрощаются с деревьями и навсегда уснут в забывчивой земле. Хотя Томми Даффин все еще остерегался подниматься на гору, им постепенно завладели прежнее беспокойство, прежние безответные вопросы и прежнее любопытство, удовлетворить которое могла лишь свирель. Одна лишь свирель; ведь даже деревья, которые первыми изменили цвет, как проникшие в долину разведчики золотистой армии, лишь делали намеки, а на что? Своим великолепием уходящий год толковал с Томми на языке, которого тот не мог понять. Леса стояли золотисто-алые, что бы осень ни пыталась этим изобразить; а еще была тайна в голосах сов, рассказывавших старинную сказку; и был длинный белый свиток тумана, висевший в воздухе; но Томми не понимал их. Лишь свирель могла объяснить ему всё.

Пришла зима и, тая в себе нечто странное, пыталась рассказать об этом с помощью сверкающих звезд и что-то предсказать с помощью огненных закатов; предчувствуя метели, гуси устремились к дальним морям, рисуя в вышине букву “V”. Потом наступил беспокойный вечер, когда нетерпеливое любопытство пересилило в Томми робость и страх, когда закат не был величествен и огромное солнце упало во тьму за черной горой, не прославленное ничем, кроме собственного чудовищного великолепия. В вечерней тишине Томми отправился на гору.