Благословенная тьма

– Люди, – произнесла она тем же голосом, негромким и бесцветным. – Что же вы терпите? Почему вы спокойно его слушаете? Кто он, откуда взялся? Почему поганит нашего благодетеля? Павлуша поджег? Ой ли? А не он ли сам? Смотрите – весь в черном…

Она резко повернулась обратно к Пантелеймону и вдруг с силой дернула его за безрукавку. Та треснула, показалась рукоять левого револьвера. Сила у бабы оказалась недюжинная.

Тогда из толпы шагнул еще один человек – один из двух малышей, которых Челобитных счел умственно отсталыми. Непонятен был пол этого существа – не то мальчик, не то девочка.

Лицо ребенка внезапно исказилось звериной ненавистью. Он выбросил вперед руку с обличающим указующим перстом, наставил на протодьякона и издал долгий пронзительный крик. Это был даже не крик, а визг уязвленного животного, зовущий к отмщению. Брызги слюны полетели во все стороны.

Толпа заколыхалась. Пантелеймон попятился, заметив невесть откуда взметнувшиеся вилы и колья. По-прежнему не издавая ни звука, толпа перешла в неторопливое наступление, предводительствуемая ребенком, который так и приближался: крича, с выставленной рукой.

Едва ли не впервые в жизни Челобитных пришел в полное замешательство. Инстинкт ликвидатора подстегивал его к стрельбе. Инстинкт священнослужителя запрещал стрелять по людям.

Но были ли это люди?

И остановит ли их стрельба?

Нет – конечно, он причинит ущерб и выбьет нескольких, но это только ожесточит остальных…

Проклятье!

– Именем Господа приказываю вам остановиться и дослушать! – гаркнул Пантелеймон, продолжая, однако, отступать.

Никто его слушать не собирался. Толпа вытолкнула вперед несколько мужиков свирепого вида с вилами наперевес.

Тогда Челобитных достал флягу со святой водой, быстро отвинтил крышку и брызнул на орущего ребенка.

Это действие возымело обратный эффект.

На лбу бесполого существа вздулись вены, лицо посинело. Визг превратился в хрип, ребенок упал на дорогу и забился в корчах, то и дело выгибаясь в мост. Пантелеймон хотел повторить, ибо знал по опыту, что такого рода судороги на деле свидетельствуют о скором выздоровлении. Но повторить ему не позволили.

Авангард взревел и рванулся в атаку.

Протодьякон выхватил револьверы и выстрелил в воздух из обоих. Серебряных пуль было отчаянно жаль, но выхода не виделось. Он медленно опустил оружие, и теперь оно было наведено на взбесившихся людей.

Те остановились.

Пантелеймон тоже остановился и отметил, что в спешке потерял и крест, и Библию. И ладно, только мешали – подумал он не без кощунства.

Толпа разделилась и стала медленно брать протодьякона в кольцо. Участвовали все – и стар, и млад.

– Перестреляю, собаки! – страшно прорычал протодьякон.

Он умел быть убедительным, что выручало его не раз, но только не теперь.

Два людских потока струились по флангам, прижимаясь к плетням и заборам. Мужики стояли и выжидали, опершись на вилы. На лицах их обозначились зловещие улыбки.

Через минуту в зверя превратился уже протодьякон. Нет, он не утратил контроль, он сделался зверем загнанным, взятым в кольцо.

Ребенок, падение и корчи которого столь возмутили общество, был позабыт и брошен за пределами круга, где так и бился в судорогах. Никто больше не обращал на него внимания.

– Дайте мне ребенка, – севшим голосом приказал Пантелеймон.

Этого говорить не следовало. Это было самое глупое, что можно было придумать.

В следующее мгновение протодьякон поплатился за благонамеренный идиотизм.

Кольцо сомкнулось.

Глава 19 Пантелеймонов огонь

Он пришел в себя затемно, в каком-то сарае, где обнаружил себя связанным, как недавно связывал Ликтора: по рукам и ногам. «Пришел в себя» – сказано с избытком: Пантелеймону казалось, что он рвется сквозь мутно-кровавую пелену из того, что еще утром считал своим телом.

Но материя не отпускала его, и он против воли возвращался в земную оболочку.

Возвращение причиняло ему неимоверные муки. Голова разваливалась на множество неодинаковых частей. Туго перетянутых кистей и стоп он, хвала Господу, не ощущал. Зато ощущал конечности выше, и ему казалось, что черти с хохотом выламывают ему суставы.

Он шевельнулся и едва не утратил сознания заново: похоже, сломаны ребра. Дыхание перехватило.

В паху разлилась тупая пульсирующая боль. Четырех зубов недоставало, уши пылали. Он подозревал, что лишился значительной части своей и без того жидковатой бороды.

Протодьякон попытался разлепить глаза, и это действие далось ему с великим трудом. Он взирал на мир через узкие щелочки и не видел ни зги, в сарае царила кромешная тьма. Нос заложило – по всей вероятности, сломан.

Пантелеймон попробовал представить себя со стороны, и ему не хватило воображения. Все, что он сумел, – это уподобить глаза двум перезрелым сливам, лопнувшим поперек и сочащимся желтовато-гнойным соком.