Благословенная тьма

- Ох, мочи нет… черт тебя дери со всеми твоими оберегами… не понимаю я, голова раскалывается…

- Да и не понимай. Не напрягайся, я тебе покажу.

Ликтор рванул на груди рубаху, из проема вывалилось уродливое соломенное чучелко на шнурке.

- Видишь? Это местный, таежный… Без него все местные давно бы перемерли. Тут нечисть кишит просто.

- Как же они… тебя-то допустили до себя, эти местные?

- Очень просто. Захворает кто - придешь к нему, строго так скажешь: «Разденьтесь, больной!» - Подражая врачу, Ликтор расхохотался. - Все, все снимайте! - Он посерьезнел. - У меня не один год ушел, чтобы докопаться…

- Великое дело-то…

- Великое, - с детской запальчивостью возразил Ликтор. - Знаешь, какие они тут замкнутые? Черта с два пробьешься. Да ты на себе испытал…

- Ну, сымай тогда…

- Что? - Оборотень опешил. - Что ты сказал? - переспросил он.

- Что слышал… Сымай оберег…

- Как так? Почему это?

- Потому что это амулет языческий, сволочь!..

Внезапно Пантелеймон взвился стрелой и двумя ногами ударил Ликтора в грудь. Тот опрокинулся - больше от неожиданности, ибо был отменно крепок. Он никак не ожидал от умирающего противника такой прыти. Но в следующее мгновение он уже лежал, распростертый навзничь, а к горлу его, под бороду, была приставлена коса.

Легчайшее, неуловимое движение лезвия - и шнурок перерезан. Пантелеймон положил чучелко в полуразодранный карман. Ликтор лежал молча, не делая попытки освободиться.

- Если они все такие теперь послушные, то зачем же ты все-таки спалил дом с людьми? Мог бы вколоть им заразу.

- Они одни оставались, - не без угодливости ответил Ликтор. - Одни. Непривитые.

Здоровые, дьяволы, ни разу не пригласили. Кроме Полинки, она однажды захворала.

- И ты не преминул воспользоваться?

- Не преминул.

- Как той, бесноватой? У Виссариона?

- Точно.

Протодьякон чуть надавил, и оборотень судорожно дернулся.

- Сказывай теперь, чего нужно Виссариону.

- Того же, что мне. Повиновения. Армии. Он давно работает на иеговистов. Про то лишь немногие знают.

- Я так и думал. Нечто подобное. Еще что скажешь интересного?

- А что ты хочешь знать? - Ликтор вдруг икнул.

Челобитных прикинул в уме.

- Пожалуй, что ничего. Хотя постой: где зелье держишь? Запас?

- К стропилам приторочено, - охотно и быстро ответил оборотень в надежде на помилование. - В тряпице.

- В тряпице? Как обычно? Любишь в тряпицу заворачивать?

- А что тут такого?

- Ровным счетом ничего. Ну, прощевай.

- Что?!

- Прощевай, говорю.

- Я…

Коса чиркнула, и кровь ударила фонтаном. Коса чиркнула во второй раз, беря глубже, и голова Ликтора отвалилась от туловища.

Протодьякон не успел отскочить - вернее, не счел нужным - и теперь был весь в крови, в кровь и наступил, обходя подергивающееся тело. Поднял и поставил фонарь, чудом не разбившийся при падении, - точнее, не фонарь, а керосиновую лампу.

Присел над телом, обыскал, не нашел ничего стоящего. Выпрямился, обвел помещение шалым взглядом.

Поднял лампу и осветил место своего заточения: обычный убогий интерьер: какая-то ветошь, тележное колесо, лопаты, пара полуразвалившихся ящиков.

Да еще… окровавленная коса.

Губы Пантелеймона плотно сжались.

Он представлял собой чудовищное зрелище: изодранный, почти без живого места, с фонарем, над трупом, в крови.

«Но это только начало», - сказал себе Пантелеймон - причем сказал строго.

Инквизиция?

Будет вам инквизиция!

Протодьякон ощутил, что после убийства - нет, казни - Ликтора силы его не только восстановились, но и многократно умножились, невзирая на сохранявшуюся боль.

Кровь?

Да, его исцелила кровь…

Интересно: сказалось привнесенное Ликтором звериное начало? Или врожденное, собственное?

Пантелеймон взял лопату, легко переломил об колено. Надо же - и чувства вернулись к рукам и ногам; в них теперь разливалось приятное тепло.

На обломок палки он намотал ветошь. Плеснул на нее керосином. Размахнулся и зашвырнул фонарь в угол, где, помимо тряпья, виднелись еще и клочья сена. Все занялось моментально, и сарай вдруг осветился пляшущим живым светом. Это был не мертвый лунный свет, но животворящий, огненный.

Челобитных сунул ветошь в пламя, и у него получился преотличный факел.

С улыбкой на губах он ткнул его в бороду отрубленной голове, и та тоже загорелась.

Потом он поджег сам труп.

Затем прихватил косу, вышел наружу и поджег избу, которая тоже заполыхала очень споро. Дом наполнился криком, но протодьякон не обратил на это ни малейшего внимания.

Вид у него снова сделался очень строгий.

С поджатыми губами, с факелом и косой на плече, смерти подобный, он размеренно вышагивал по улице - теперь победителем и мстителем. Он сворачивал то вправо, то влево и - поджигал дома!

Вскоре в Зуевке стало светло, как днем.

Отовсюду неслись дикие вопли, но протодьякон по-прежнему оставлял их без внимания. Выскочил кто-то - не разобрать, кто, взрослый или ребенок, в руке - топор. Пантелеймон легко снес ему голову с плеч.