Благословенны горные хребты (CИ)

Мы паковали обвязки, карабины, страховку — и Тоша делал со снарягой какие-то странные штуки. У него даже, кажется, чуть светились кончики пальцев.

— Ты чего это? — спросил я, а уже потом сообразил, что не осилит машина ответить на такой вопрос. Но Тоша ответил.

— Проверяю металл на возможные внутренние дефекты. Когда вдруг ломается то, что казалось совершенно целым — дело к беде.

Это было так осмысленно, что я сильно удивился. А Тоша продолжал:

— Горы — это множество стихийных обстоятельств, которые от нас не зависят. Но оборудование зависит — а то, что зависит, может быть доведено до оптимального состояния. Верно?

Тогда я подумал, что было бы забавно подначить робота, и спросил:

— Наверно, думаешь, что люди — идиоты, да? Лезут в стихийные обстоятельства, которые им неподконтрольны, рискуют — жутко глупо, правда? Нерационально?

Тоша оторвался от тросов, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Я тоже лезу в стихийные обстоятельства. Я был ориентирован на деятельность секретаря и секьюрити, но мне нравятся горы. Я попросил босса сменить мне специализацию и корпус. Я понимаю и разделяю с людьми этот тип жуткой глупости.

Поразил меня этой тирадой, прямо скажем.

— У тебя, значит, был другой корпус? А ты захотел этот? Фантастика…

— Да, — сказал Тоша очень охотно. — Был антропоморфный корпус, тщательная имитация человеческого существа. Но для работы в горах он намного менее удобен, чем модификат «Йети», потому что рассчитан на решение совершенно других задач.

— То есть, тебя запрограммировали секретарствовать, а ты решил стать альпиндяем? Сам дошёл своим умом — или что там у тебя?

Робот опять улыбнулся — улыбка у него была роскошная, не обезьянья, а голливудская.

— У меня, — говорит, — в некотором роде ум. И, пораскинув им, я пришёл к выводу, что именно горы могут доставить мне максимум радости от существования.

— Слушай, — сказал я, офигевая окончательно, — а тебе-то зачем в горы? Людей спасать? Так ведь это не вопрос, везде можно. Что тебя именно в горы-то понесло, а? Какая программа? И это я о радости уже молчу — ты что, можешь радоваться?

Тоша кивнул. Я всё больше и больше терял ощущение реальности от того, что он говорил.

— Радость — это стимул. Зачем мне делать что-то, что не доставляет радости?

— А приказы выполнять?

— Если бы я был запрограммирован выполнять все приказы людей, вчера вечером я был бы вынужден пытаться достать с неба Венеру — Лёся хотела использовать её в качестве брошки для куклы.

— Умереть — не встать… и чему ты радуешься в горах?

И тут Тоша заговорил проникновенно, почти мечтательно:

— Тому же, что радует вас. Если бы у мехов были души, я бы сказал, что это духовное родство с вами. С Игорем. С Отто и Кранцем. С другими людьми, которых я водил по маршруту. Вы все наслаждаетесь, решая сложнейшие задачи — и я тоже. Непредсказуемые условия, действия в постоянно меняющейся обстановке — это очень сложная задача. Совершив с людьми восхождение, я понимаю, что они чувствуют. Восторг. Им удалось решить этот маршрут. Я чувствую то же самое.

А я чувствовал, что у меня заходит ум за разум.

— Радость… Ты радуешься, если ухитришься решить сложную задачу?

— Да. Как и ты.

— Хорошо. А чем тебя радуют девчонки Крюковы? Или это — вроде побочного эффекта: терпишь ради гор домашнюю работу?

Тоша приподнял брови, как бородатый терьер.

— Дмитрий, я удивлён. Дети — самые непредсказуемые человеческие существа. Они ставят передо мной задачи редкой сложности поминутно — и, как правило, дают крайне мало времени на выбор решения. Общаясь с ними, я постоянно нахожусь в состоянии поиска ответов. Это, как говорит Игорь, ка-айф.

Я не знал, как к этому относиться. Я сам хотел сказать тоном робота: «Я удивлён». Потому что… не знаю. Я разговаривал с Тошей не как с машиной, но и не как с человеком. От новизны в голове что-то смещалось с привычных тем, с привычного хода мыслей. Слово «робот» как будто меняло для меня смысл.

Так постепенно я начинал понимать, почему Крюк выходит из себя, если кто-то называет Тошу «вещью» — но его привязанность к этому существу меня всё равно поражала. Уходя из квартиры, Крюк постоянно носил гарнитуру. Что-то в этой привязанности мерещилось патологическое; Кондратий прямо выдал:

— Крюк робота любит больше, чем жену.

Но сам Игорь на это только раздражённо хмыкнул:

— У тебя к Тоше какое-то особое отношение, Кондрат. А тебе не приходило в голову, что через него — постоянная связь с Соней и девчонками, а?

Кондратий ничего не хотел слушать. Робот его как-то волновал, цеплял — и Кондратий просто отвлечься не мог, если Тоша был поблизости. Его бесило, что Крюк гладил машину по голове, что Соня иногда тискала робота, как большую игрушку: «Тошечка-лапочка!» — и даже что я иногда заговаривал с ним. Сам Кондратий общался отрывистыми фразами, приказным тоном, кривя лицо. По мне, эти приказы иногда выглядели вполне издёвкой.