Благословенный

— Ваше высочество, — поклонившись, Иван Петрович продемонстрировал свой тщательно напудренный парик — неужели вы будете позировать в таком виде?

Господин Вуаль был художником старой школы, — это значит, он привык писать портреты с персоны «при полном параде». Где то в далёкой Европе только зарождались новые традиции, когда модель находится в более свободной, динамичной позе, и не такой парадной одежде; что называется, «в дезабилье». Разница тут, примерно как между фото на паспорт, и снятой на смартфон студенческой вечеринкой. В общем, живописец хотел бы увидеть меня в другом одеянии, но меня мой лёгкий, крашеный индиго сюртучок вполне устраивал.

— Извольте, я надену орден. Игнатьич, помоги-ка мне!

— А орденская лента? А бриллиантовый эполет?

Ненавижу орденскую ленту — она делает меня похожим на свидетеля на свадьбе. Бриллиантовый эполет — тоже так себе удовольствие. Ходишь с ним, как Киркоров в сценическом костюме, и думаешь постоянно: «и сколько там крепостных душ я так небрежно таскаю на плечике?»

— Но право, Иван Петрович! Вы же мастер, высочайшего уровня виртуоз! Надобно будет, пририсуйте потом!

— Ах, принц Александр, вы с братом всегда причиняете столько хлопот! Лучше бы вам брать пример с ваших сестёр. Они всегда для портрета наряжены в лучшее платье!

Но я надел один лишь знак ордена Андрея Первозванного. Третьего дня императрица, явившись ко мне поутру, с торжественным видом вручила еще и знак ордена Св. Георгия, причем сразу III степени. «За геройские действия при достославном Выборгском деле». Признаться, было чертовски неловко. Никакого героизма я тогда не проявил, в опасности побывал не более, чем еще 800 офицеров и нижних чинов линкора «Иоанн Креститель». Хотел было отказаться, но, зная, как болезненно Екатерина относится к такого рода афронтам, сначала посоветовался с Николаем Ивановичем… и не стал отказываться. Впрочем, надеюсь всё-таки избежать участи незабвенного Леонида Ильича, тем более что ордена тут — целые тарелки золота и бриллиантов!

Покачав укоризненно седеющей, с редкими длинными волосами головой, Иван Петрович разложил мольберт и принялся за привычную работу.

— Пожалуйста, не шевелитесь! Прошу, ваше Высочество, поднимите голову чуть выше! Да, так!

Терпеть не могу позировать. До того дурацкое занятие — стоять на одном месте в застывшей позе и хлопать глазами. Но, увы, это часть придворной жизни. Зато никто не дёргает, и можно немного побыть наедине со своими мыслями. Редко такое бывает… ­ и это тоже часть моего нового статуса.

Сказать, что отношение ко мне переменилось — то же, что не говорить ничего. Нет, со мною и ранее все были отменно вежливы, но теперь только что не облизывают! Не знаю, надолго ли хватит мне вынесенного из прежней жизни скептицизма и здравого смысла, пока я не уверую в собственный божественный гений, но что-то подсказывает, — «бронзовение» не за горами. Чёрт, надо с этим что-то делать, а то очень скоро потеряю связь с реальностью, и здравствуй, табакерка в лоб.

Кстати, о табакерках, и тех, кому они более не грозят. Павел, конечно же, никогда не поймёт, что я спас ему жизнь. Для местных родителей я навсегда останусь предателем, узурпатором и мерзавцем. Жаль, но что поделать — некоторые люди не способны разглядеть за деревьями леса.

Впрочем, ладно, эту страницу мы перевернули. Гораздо важнее, что подумает про всё это «благородное российское дворянство». Боюсь, здесь меня ещё ждут неприятные сюрпризы… Вон, граф Безбородко: ведь улыбался, кланялся, был всегда исключительно вежлив (как, впрочем, и я с ним), а вот, поди же ты… Самое обидное, никто и них так и не узнает, от какой задницы я их спас, насколько лютый административно-полицейский идиотизм ожидал их с «законным наследником»! Нет, реально, после такого правителя можно было бы не делать вообще ничего, и тебя на руках будут носить. Причем, возможно, как раз за то, что ничего не делаешь!

Впрочем, не дворянством единым… Третье сословие должно оценить мои дела по заслугам. Конечно, у нас далеко не Франция, но, как знать: если дать этим людям шанс, возможно, они дадут еще сто очков вперёд всем этим «благородным родам».

Месье Вуаль старается, аж взмок от усердия, перенося на холст мои подростковые черты. «Живой фотоаппарат», так сказать! Столько усилий ради такой малости: ведь этот портрет навсегда останется в какой-нибудь художественной галерее Гельсингфорса. О чём будут думать люди, когда станут разглядывать его? «Что за странный чувак с длинным носом и завитыми волосами?» Кстати, а что там у него получается?

— Нет, нет, ваше высочество! Не смотрите сейчас, картина не готова. Вы себя не узнаете!