Благословенный

Затем в шведской армии начался военный мятеж. Многие офицеры-шведы и почти все финны не желали воевать. Два финских полка вообще побросали оружие и разошлись по домам; в селении Аньяла мятежники составили «Декларацию аньяльских конфедератов», потребовав от короля прекратить войну, начатую им единолично, собрать ригсдаг, и вернуться к конституционной монархии. Многие финские офицеры потребовали ещё и отделения Финляндии от Швеции. Ко всему прочему, в войну на нашей стороне вступила Дания, вторгшись в шведские пределы. Растерянный Густав, и так не имевший серьёзных сил, остановил наступление и срочно вернулся в Стокгольм, собирать против Дании народное ополчение. Стало ясно, что шведская авантюра не удалась; но игра была еще не сыграна.

* * *

Тут и состоялся у меня с Екатериною крайне важный разговор.

Мы были с нею в «Алмазном кабинете» — небольшой по меркам дворца комнате, смежной со спальными покоями, где в стеклянных шкафах императрица хранила свои бриллианты.

Бабушкины фрейлины играли в «бильбоке», я же с грустью смотрел на запылённые блестящие камушки, бесполезным грузом лежащие теперь за стеклом. Почти ничего из этой коллекции императрица не носила, и всё это великолепие видели только она сама и мыши. Важно переливался на чёрном бархате скипетр Российской Империи, украшенный гигантским бриллиантом «Орлов»; рядом притулилась и Малая корона Российской Империи. Глядя на её совсем, по-моему, немаленькие размеры, я лишь гадал, какова же тогда Большая Корона, и как вообще возможно такое носить, даже короткое время коронации?

— Ну как, нравится тебе вся эта фанаберия? Когда-то всё это твоим будет, Сашенька! — как-то вкрадчиво произнесла императрица, глядя на меня со стороны.

«Да вот, смотрю, сколько денег потрачено зря» — хотел я ответить ей, но знал, что так говорить ей нельзя. Екатерина, несмотря на кажущуюся мягкость, терпеть не могла критику и не любила признавать свои ошибки, оборачивая всё так, будто бы неудачный ход дела был, в самом деле, заранее её известен и вполне желателен. Видимо, за этой скверной манерой скрывалась своего рода психологическая защита. Легко признавать ошибки тому, кто знает о собственном раздолбайстве, и признаёт его — ну, ошибся, и ладно, ведь я же раздолбай! А человеку ответственному, да еще находящемуся на таком посту, где решения твои влияют на жизнь и благополучие десятков миллионов людей, от рефлексии недалеко и свихнуться!

— Вот не уверен я в этом, бабушка. Должно, папенька все бриллианты на ордена расковыряет, а из золота, чаю, отольёт статую Фридриха Великого!

Лицо и руки Екатерины вдруг пошли красными пятнами — для неё это был признак сильнейшего душевного волнения.

— Дай бог, если дурачество сие будет самым важным его нововведением! Тут можно ожидать и чего похуже! — мрачно процедила она, и, достав изящную табакерку, начала яростно засовывать в ноздри табак.

— На бога надейся, а сам не плошай, бабушка. Вроде бы так в народе говорят? — со значением ответил ей я, глядя на корону.

— Выйдите все! — вдруг громко сказала Екатерина притихшим фрейлинам. — Все вон!

Дамы, шурша платьями, спешно покинули нас. Когда императрица отдает приказания таким тоном, надобно слушаться её немедленно и беспрекословно.

Екатерина некоторое время молчала. Затылком я почти физически чувствовал её взгляд.

— Ты стал… совсем взрослым, Саша — наконец услышал я. — Все удивляются тебе, и я, верно, более всех поражена такою переменою. Ведь ты сейчас говоришь о том, чтобы…

— Да.

Я обернулся. Сейчас? Да, сейчас!

— Ты ведь знаешь, он не может править. Не-мо-жет. И с этим надобно что-то сделать!

Взглядом Екатерины в этот момент, наверное, можно было резать гранит.

— Я знаю, Саша. Но тебе это откуда ведомо? Кто говорил с тобою?

— Никто. Что там ещё говорить? Я и сам всё знаю. Было мне, бабушка, такое виде́ние — станет мой папенька императором всероссийским, только вот не на́долго. Буквально через несколько лет постигнет его судьба своего родителя, практически один-в-один!

Екатерина в отчаянии несколько секунд глядела мне в лицо. Затем вдруг лицо её вновь пошло красными пятнами; ощерившись, она резко и зло всплеснула руками.

— Ну, а что удивляться-то? Ну, дурраак! Весь в папашу, дурак-дураком! Ну конечно же, его убьют!

Она ещё несколько секунд глядела на меня тем же взглядом; кажется, ей стало стыдно за эту вспышку.

Затем лицо её постепенно приняло нормальный свой цвет, а затем и просияло улыбкой:

— Ничего. Ничего, Сашенька, всё образуется. Пойдём теперь, меня ждут господа послы…

— Обожди чуток, бабушка. Я вот что хотел тебя спросить — что ты думаешь про этих «аньяльских конфедератов»?

— Ой, да что тут думать. Мятежники они супротив своего монарха. Будь такое в моей армии, да еще и в войну — я бы с такими не лимонничала! Да ещё и нерешительны крайне — выдвинули требования, и сидят теперь на месте, ждут чего-то. Тут уж, ежели начал бунт — так дерись, или побьют тебя самого!

«Вынул нож — бей» — вспомнилось мне. Прямо мудрость на все времена!

Впрочем, ответил я совсем другое.