Благословенный Камень

Она не могла точно сказать, когда полюбила его. Может быть, тогда, когда впервые увидела его в Венеции. Или наблюдала, как он молится на борту португальского судна. Или когда они спали, обнявшись, на пустынном острове, и им казалось, что кроме них на земле не осталось ни души. Но, когда бы это ни произошло, она хранила свою любовь в тайне, потому что у дона Адриано был свой путь, а у нее — свой. Она никогда не откроется ему, ее любовь останется с ней — в том потаенном уголке сердца, где уже были ее мать, отец, а теперь спасшая их от смерти несчастная Асмахан.

Но ее немного пугали эти странные новые чувства, потому что она не испытывала ничего подобного к Гансу Роту. И теперь, когда при каждом взгляде Адриано, при звуке его голоса ее бросало в жар, она удивлялась, как это она могла думать, что любовь в романах — вымысел. Ее влечение к дону Адриано было сильнее любого голода или жажды, которые ей когда-либо приходилось испытывать; это было томление души и тела, не утихающее в ней ни днем, ни ночью. Чувства переполняли Катарину, ее любви был нужен выход, и она нашла его, решив сшить для него новый плащ. Потихоньку обменяв кое-что на рынке в Анкаре на новую белую мантию и шелковые нитки с иголками, она с любовью шила ему подарок на каждом дневном привале, когда дон Адриано уходил с мужчинами на охоту или за дровами для костра. Она знала, что в глубине его сердца таится боль — сильнее той, что оставила шрамы на его теле, боль, которую она с первого взгляда заметила в его глазах, которую услышала в его голосе, когда на пустынном острове он рассказывал ей о женщине, которую когда-то любил. Катарина знала, что не сможет исцелить эту рану, но молилась, чтобы новая мантия вернула ему чувство собственного достоинства.

Дон Адриано не выходил у нее из головы еще и потому, что одного она не могла в нем понять. Он рассказывал ей, что, вступая в братство, дал обеты безбрачия и аскетизма, и что это была епитимья за убийство. И только теперь, когда они проводили вместе дни и ночи, делили кров и еду и старались быть хорошими родителями маленькому Бюльбюлю, Катарина начала понимать истинное значение этих обетов. Ей казалось, что дон Адриано выходит за границы разумного, потому что он не только навсегда отказался от мяса с вином, но вообще очень сильно ограничивал себя в пище. Она видела, что он намеренно морит себя голодом и наказывает свою плоть, ежедневно изматывая себя, продолжая заниматься тяжелой работой, когда все остальные мужчины уже давно сидели у лагерных костров. Он совершил преступление более двадцати лет назад. Может быть, пора снять епитимью? Или же — и это подозрение медленно росло в душе Катарины — в этой истории было что-то еще, что он утаил?

Она почувствовала, что ее чувства к дону Адриано вытесняют главную ее цель жизни: найти своего отца. Поэтому она все чаще и чаще обращалась к образу святой Амелии. Подобно человеку, который пришел в храм с искренним желанием помолиться, но чьи непокорные мысли остались где-то очень далеко, Катарине все чаще приходилось напрягать силу воли, чтобы не поддаться чувствам. Каждую ночь она подносила маленькую иконку к свету — это стало уже обычаем — и рассматривала голубой самоцвет, произнося про себя: «Это моя судьба».

Как только Бюльбюль воссоединится с народом своей матери, Катарина тотчас же отправится в Иерусалим на поиски голубого самоцвета, за своим отцом.

А дон Адриано должен идти туда, куда позовет его долг.

Караван представлял собой живой и постоянно меняющийся организм — из него постоянно уходили одни люди и постоянно прибывали другие, из-за чего он то сокращался, то удлинялся вновь, как змея, продвигаясь через пустыню, луга, горы. Катарина и дон Адриано, чувствуя себя в безопасности вдали от Константинополя, знакомились с вновь прибывшими, сидели с ними у костров и делили хлеб, прощались, когда тем приходило время покидать караван, и дружелюбно встречали новых попутчиков.

По мере продвижения на восток общаться становилось все труднее — люди говорили на других диалектах, которых Катарина и дон Адриано не понимали. Катарине все труднее становилось понимать арабский, а от дона Адриано было все меньше и меньше проку. Латинский появился на Востоке более тысячи лет назад, но испытал такое влияние местных языков, что Катарина и дон Адриано понимали его с большим трудом. Зато друг друга они понимали прекрасно; общаясь уже не столько словами, сколько взглядами и жестами.

На севере Персии караван остановился в маленькой долине, раскинувшейся между двух скалистых хребтов. Здесь они обнаружили удивительный источник: вдоль его берегов не было никакой растительности, лишь земля и камни, но вода оказалась теплой и, ко всеобщему изумлению, ярко-зеленого цвета. Проводник объяснил, что это минеральные отложения придают воде необычный изумрудный оттенок. Эту воду можно пить, говорят даже, что она полезна для здоровья. И они, разбив лагерь на берегу изумрудного источника, раскинули множество шатров и развели костры.