Благослови зверей и детей

На пересечении с Герли-стрит грузовик остановился на красный свет. По правую руку открывалась городская площадь с зеленым газоном и клумбой, а в глубине находилось здание окружного суда и башня с часами. Посредине, на гранитном постаменте, застыл всадник. То была статуя Бакки О'Нилла, лихого рубаки, картежника, прескоттского шерифа и мэра, капитана первого эскадрона первого добровольческого кавалерийского полка, знаменитой «удалой конницы», героя, обретшего бессмертие под испанскими пулями у горы Сан-Хуан, а теперь изваянного в бронзе. Площадь была само великолепие. Летом на ней давали густую тень кусты боярышника, и в этой тени на скамеечках день за днем посиживали старички, приползавшие сюда из ветеранского госпиталя и приюта для первых колонистов. Их именовали «санаторными пациентами»: они были недостаточно убоги и безумны, чтобы запереть их на ключ, но чересчур беззащитны, чтобы ковылять на своих костыликах по миру, который наградил их пенсиями, но никогда не присутствовал у них на похоронах. В тени боярышника, под звон башенных часов что ни день собирались эти беспомощные вояки, сидели часами на скамейках, болтали, чертыхались и трепались обо всем на свете: о вставных зубах и боевых командирах, о врачах и неблагодарных дочерях, о налогах и Ветхом завете, о политике и рытье могил; осыпали проклятьями застарелый склероз и вспоминали допотопные времена. Поплевывали на землю. Строгали палочки. Набивали трубки и косили глазом на хорошеньких девиц. На мальчишек смотрели равнодушно или с презрением. Величием духа и добродетелью они вызывали жалость. Запылившиеся без дела трубы, они ждали, когда в них затрубят вновь. Письма из прошлого в опутанных водорослями, треснувших бутылках, они взывали к небу и гостеприимным берегам.

– Тефт! – окликнул его Коттон, когда они свернули на Герли-стрит, поднимавшуюся вверх по склону и уводившую к городской черте.

– Ау?

– Здорово ты угнал эту колымагу! Молоток!

– Рад стараться.

Грузовик затарахтел дальше. Мотор перегрелся, один или два цилиндра барахлили, передние колеса вихлялись, откидные борта немилосердно громыхали, ну да не беда. Миновав последнюю неоновую вывеску, они выскочили на шоссе, которое уходило на север, мимо ветеранского госпиталя, стоящего на месте форта Уиппл, а потом поднималось по пузырящемуся тесту нагорья. Когда на развилке они свернули направо и неожиданно оказались за городом, раздались вопли: «Привет полиции!», «Баю-бай, вожатые!», «Чао, Прескотт» – теперь они были в безопасности. Троица, лежавшая на дне кузова, ожила: по заднему стеклу кабины застучала барабанная дробь, Коттон и Лалли-2 влезли на сиденье и застучали в ответ, и тут все писуны прокричали «ура».

6

Часы Коттона показывали 12.35. Тефт, хлопнув ладонью по своей немецкой фуражке, объявил, что на месте они будут часа через два.

– Или раньше, если поднажмем.

– Постой-ка. В два тридцать мы там, полчаса на дело, значит, в три оттуда выезжаем. Дома будем в пять. Тютелька в тютельку, – сказал Коттон. – Поднажать придется.

Грузовик рванул. Он летел по узкой полосе, белой и ровной, как пробор на голове пижона, летел по бескрайним и безлюдным просторам – миль на двадцать вокруг ни перелеска, ни жилья. Вовсю светила луна. Далеко-далеко мелькали крылья ветряных мельниц, а перед мельницами у колод с водой виднелись черные крапинки – это коровы, пережевывая при лунном свете свою жвачку, раздумывали о сочной траве, вкусной соли-лизунце, любви и непостоянстве.

Лалли-2, как был – в шляпе, положил голову на плечо Коттону и спал. Из кармана его куртки звучала скорбная мелодия «Соблазна».

Коттон зажал винтовку коленями – она не давала ему покоя. Ни на минуту он не забывал о винтовке. Уж слишком изменилась ее роль. В лагере она была обычным инструментом, таким же, как уздечка или бейсбольная бита, но сейчас, среди ночи, от винтовки веяло только ей присущими маслянистостью и холодком. Был в ней свой сокровенный смысл. Коттон пожалел, что Тефт прихватил эту чертову пушку. Но еще сильнее жалел он, что вчера случилось то, что случилось, и потому они не лежат сейчас по койкам.

Лалли-2 у него под боком заерзал во сне и гневно забормотал. Едва Лалли-2 заснул, как снова увидел то кровопролитие, от которого после отбоя сотрясался весь домик, ту причину, которая побудила двенадцатилетнего пацана среди ночи идти одному через сосновый лес. И вот теперь в пути все шестеро, они едут той же дорогой, через те же города, что и тогда, наяву возвращаясь к источнику ужаса. Да, все они посходили с ума, думал Коттон, но разве они не молодцы, возражал он себе. А чертыхаться он больше не будет. Это теперь не нужно ни им, ни ему. Во рту держался кислый привкус, памятка вчерашней тошноты. Коттон закрыл глаза. В садах Господних пел единорог, плясал гиппогриф и блевал Гуденау.