Благоволительницы

Днем я пытался обрести шаткое равновесие, но лихорадка и диарея не давали мне покоя и отвлекали от действительности, хоть и тяжелой и полной страданий. Меня вдобавок мучила тупая боль в левом ухе, под кожей, внутри раковины. Я тер больное место мизинцем, но облегчения не наступало. Так, в прострации, завернувшись в грязную шубу, напевая под нос одну и ту же монотонную мелодию и вызывая в воображении картины прошлого, я проводил долгие унылые часы в кабинете. Ангел распахнул дверь, вошел, он принес горящие угли, выжигающие все грехи; но вместо того, чтобы коснуться моих губ, он запихнул мне угли в рот; и если я теперь оказывался на улице, то, вдыхая морозный воздух, горел заживо. Я удерживался на ногах, конечно, было не до смеха, но мой взгляд, я знаю точно, оставался невозмутимым, да, даже когда огонь опалял веки, проникал в ноздри и застилал глаза. Когда всполохи гасли, я видел вещи удивительные, неожиданные. На улице, чуть идущей под откос, по обочинам которой громоздились разбомбленные машины и грузовики, я заметил на тротуаре человека, опирающегося рукой о фонарный столб. Грязному, небритому солдату в лохмотьях, подвязанных веревочками и прихваченных булавками, до колена отрезало ногу, из свежей, открытой раны ручьем текла кровь; человек держал то ли консервную банку, то ли оловянный стаканчик под культей, собирал кровь и быстро выпивал ее, чтобы избежать чрезмерной кровопотери. Действия свои он выполнял методично и точно, ужас сжал мне горло. Я не врач и не имею права вмешиваться, – сказал я себе. К счастью, мы находились недалеко от театра, и я кинулся вдоль длинных темных тесных коридоров, крысы прыснули у меня из-под ног и поскакали прямо по раненым: «Доктор! Мне нужен доктор!» – кричал я; санитары провожали меня потухшим, усталым взглядом, никто не отвечал. Наконец я нашел доктора, тот, совершенно измотанный, сидел на табуретке возле печки, медленно пил чай и не сразу отреагировал на мою истерику, его раздражала моя настойчивость, но он все же пошел за мной. Безногий человек на улице уже упал. Он ослабевал с каждой минутой, но сохранял самообладание. На обрубке проступило что-то вроде беловатой пены, смешивавшейся с кровью и, наверное, с гноем; другая нога тоже кровоточила, казалось, вот-вот от нее отвалятся куски. Доктор опустился на колени и невозмутимо, профессионально принялся обрабатывать отвратительные раны; поведение доктора повергло меня в шок, даже не то, что он мог дотрагиваться до этих кошмарных язв, а то, что он не проявлял при этом ни жалости, ни отвращения; мне было дурно. Врач хлопотал над раненым, потом посмотрел на меня, и я понял, что он хотел сказать: солдат долго не протянет, вся помощь для виду, чтобы облегчить агонию и последние минуты ускользающей жизни. Все так и было, поверьте. Однажды Иван отвел меня в огромное здание, недалеко от линии фронта, на Республиканской улице, где прятался русский дезертир. Дезертира мы не нашли, я бродил по комнатам, жалея, что согласился пойти, и вдруг в коридоре раздался пронзительный детский смех. Я выскочил из квартиры – никого, но спустя мгновение на лестнице появилась целая орда девочек, диких, бесстыдных, хватали меня, проскальзывали у меня между ног, задирали юбки, показывали грязные задницы и вприпрыжку неслись на верхний этаж, а потом они гурьбой мчались со смехом вниз. Они напоминали маленьких жадных крыс, страдавших бешенством матки. Одна из них пристроилась на ступеньке на уровне моей головы и раздвинула ноги, демонстрируя гладкий лобок. Другая, подкравшись, укусила меня за палец, я схватил ее за волосы и дернул к себе, чтобы дать пощечину, но третья девочка сзади просунула мне руку между ног, а та, которую я держал, извивалась и наконец вырвалась и помчалась по коридору. Я попытался было ее догнать, но она исчезла. Я остановился, посмотрел на закрытые двери, потом сделал резкий прыжок, распахнул одну и тотчас отпрянул, чтобы не выпасть во двор: за дверью была пустота, я захлопнул створку за мгновение до того, как русские продырявили ее очередью из пулемета. Я бросился на пол, в проеме взорвалась противотанковая граната, меня оглушило и засыпало штукатуркой, обломками досок и старыми газетами. Я в панике пополз прочь и откатился в квартиру без двери на противоположной стороне коридора. Из первой комнаты я, пытаясь отдышаться, услышал звуки фортепиано; с автоматом наготове я прошел в спальню: внутри на неубранной постели лежал труп русского, и какой-то гауптман в шапке, закинув ногу на ногу, сидел на табуретке и слушал граммофон. Я не узнал мелодию и спросил, что это. Он дождался конца легкой пьески с навязчивой ритурнелью и, перевернув пластинку, прочел название: «Дакен, „Кукушка“». Потом покрутил ручку граммофона, достал другую пластинку из оранжевого бумажного конверта и опустил иглу. «Здесь уж вы не ошибетесь». Действительно, Моцарт, «Турецкое рондо», бравурность сочетается с романтической серьезностью, наверняка пианист – славянин. «Кто играет?» – поинтересовался я. «Рахманинов, композитор. Знаете?» – «Немного. Он, оказывается, еще и исполнитель». Гауптман протянул мне стопку конвертов. «Наш друг, видимо, был страстным меломаном, – он указал на кровать. – И, судя по подбору и количеству пластинок, в хороших отношениях с Партией». Я изучил этикетки – все на английском, пластинки привезены из Соединенных Штатов: Глюк, Скарлатти, Бах, Шопен в исполнении Рахманинова, его собственные пьесы. Записи были сделаны в первой половине двадцатых годов, но переизданы, судя по всему, недавно. В коллекции имелись и русские пластинки. Моцарт закончился, офицер поставил Глюка, фортепианную обработку отрывка из «Орфея и Эвридики» – нежная, пронзительно печальная музыка. Я подбородком кивнул на кровать: «Почему вы от него не избавитесь?» – «А зачем? Ему и здесь хорошо». Я дослушал пластинку и спросил гауптмана: «Скажите, вам тут не попадалась девчонка?» – «Нет, а что? Вам, что ли, нужна? Музыка гораздо лучше». Я развернулся и вышел. В коридоре я открыл следующую дверь, укусившая меня девочка, присев на корточки, писала на ковер. Она подняла на меня блестящие глаза, вытерла ладонью промежность и, прежде чем я успел среагировать, протиснулась между моих ног и с хохотом понеслась по лестнице. Я опустился в кресло и уставился на мокрое пятно, расплывшееся по ковру с цветами, я еще не очухался после взрыва, музыка болью отдавалась в нарывающем ухе. Я осторожно сунул палец в раковину, вытащил его и задумчиво вытер желтоватый гной об обивку. Потом высморкался в занавеску; тем хуже для девчонки, достанется ей по заслугам от кого-нибудь другого. Я отправился в подвал универмага к врачу, он подтвердил, что в ухе инфекция, худо-бедно вычистил его, наложил компресс, но больше ничем не мог мне помочь. Сейчас мне сложно сказать, какой это был день: я не уверен, началось ли уже на западе котла масштабное наступление русских; я перестал ориентироваться во времени и не помню всех деталей нашей коллективной агонии. Я стал плохо слышать, и, когда ко мне кто-то обращался, голос собеседника доносился словно издалека, из-под воды, я не всегда понимал, что мне хотят сказать. Томас, по-видимому, заметил, что я стремительно теряю почву под ногами, и прилагал усилия, чтобы я окончательно не заблудился на дороге, ведущей к безумию. Но он уже сам с трудом верил в смысл и важность происходящего. Он брал меня с собой, чтобы я отвлекался: кое у кого из офицеров разведки, которых мы посещали, еще оставались армянский коньяк или шнапс, и пока Томас разговаривал с ними, я пропускал стаканчик, погружался в себя и снова плутал в лабиринтах, наполненных гулом голосов. Однажды, возвращаясь с Томасом с прогулки, я заметил на углу улицы вход в метро, а я-то и не знал, что в Сталинграде есть метро! Почему мне не показали его на плане? Я потянул Томаса за рукав, тыча пальцем в направлении ступенек, терявшихся в темноте, и сказал: «Давай, Томас, взглянем на метро поближе». Он ответил мне ласково, но твердо: «Нет, Макс, не теперь, пойдем». Я настаивал: «Пожалуйста. Мне очень хочется посмотреть». Я канючил, ныл, во мне росла смутная тревога, меня непреодолимо влекло в ту дыру, в метро, но Томас категорически отказывался идти туда. Я уже готов был заплакать, как ребенок, которого лишают игрушки. И в этот момент рядом с нами разорвался артиллерийский снаряд, меня опрокинуло взрывной волной. Когда дым рассеялся, я сел, встряхнулся, отыскал глазами Томаса: он лежал на снегу, к его пальто, забрызганному кровью, прилепились комья земли, из живота вылезли дымящиеся кишки, похожие на длинных, склизких, гладких змей. Я в оторопи смотрел на Томаса, а он поднялся, как-то рывками, не координируя движения, словно ребенок, который только учится ходить, потом засунул в живот руку в перчатке, принялся выуживать и кидать в сугроб осколки шрапнели. Они были раскалены и прожигали перчатки, после каждого вытащенного куска Томас грустно обсасывал пальцы; железки, падая в снег, шипели и испускали маленькое облачко пара. Наверное, несколько последних застряли особенно глубоко, и, чтобы их достать, Томас залез в свои внутренности всей пятерней. Он, собирая кишки, аккуратно подтягивая их к себе и наматывая на руку, говорил мне с кривой ухмылкой: «Думаю, еще осталась пара штук, но слишком маленькие». Он запихнул обратно клубок внутренностей и прикрыл сверху дырку в животе лоскутами кожи. «Можешь одолжить мне шарф?», – спросил он; как истинный денди, Томас носил исключительно свитер с горлом. Я, мертвенно бледный, молча, протянул ему шарф. Томас заправил шарф под лохмотья формы, тщательно обернул им поясницу и завязал крепкий узел на животе. Потом обхватил свое творение рукой, встал на ноги, пошатываясь, оперся на мое плечо. «Черт, – пробормотал он, качнувшись, – однако, больно». Он приподнялся на цыпочки, несколько раз подпружинил и даже рискнул подпрыгнуть. «Ладно, вроде держится». Со всем достоинством, возможным при подобных обстоятельствах, Томас подобрал края разорванной формы и прижал к ране. Липкая кровь более или менее прочно склеила их. «Ну, тут уж больше ничего не предпримешь. Иголку с ниткой сейчас не сыскать, конечно». Томас хрипло рассмеялся, но тут же лицо его исказилось от боли. «Вот свинство, – вздохнул он, потом, взглянув на меня, прибавил, – Бог мой, да ты позеленел».