Благую весть принёс я вам (СИ)

- За подарок благодарствую, - сказал Хворост. - Повешу на шею. На пальцах пускай южане носят. У нас другой обычай. - Он хлопнул в ладоши, сказал явившемуся слуге: - Там за плетнём ждут люди с грузом. Проводи их в кладовку. - Тяжело поднялся, опершись о стол (тот аж скрипнул под ладонью), произнёс, кладя руку на плечо гостю: - Не взыщи, если не стану выказывать бурной радости. Сам понимаешь, тяжко на сердце. Вот говорю с тобой, а у самого лицо сына стоит перед глазами. Нескоро ещё оклемаюсь. - Он помолчал, собираясь с мыслями. - Заодно уж... раз зашёл... Спросить тебя хочу. - Старик вздохнул, превозмогая себя. Ах, до чего же трудно было сейчас говорить о делах! - Нам грамотеи надобны. Для устава. И для даней. Так ты бы дал писаря. Мы бы облагодетельствовали богато. Вождь хотел с тобой потолковать, но уж коли зашёл ко мне...

Чадник всплеснул короткими ручонками.

- Желание господина - закон для меня.

- Вот и ладно. Вот и хорошо. Счастливой дороги тебе, Чадник. Да споспешествует тебе Наука.

Гость, кивая, забормотал что-то о глубокой признательности, желал старику долгих зим и многих внуков, наконец, шагнул к двери.

Хворост снова опустился на табурет, подумал и вдруг заявил:

- И вот ещё что. Напоследок хочу тебе сказать. Много недругов у тебя здесь. Сейчас сидел у вождя, еле отбил тебя - так наскакивали. А главный недруг знаешь кто? Лучина. Слыхал, спор у тебя с ним, несогласие. Так совет дам: не отступайся. Хоть грозить тебе будет, бородой трясти, не бери это в голову: он нынче слаб, вождь к нему неблагосклонен. Да и я всегда заступлюсь. Так-то.

Чадник, замерев, слушал его, тискал соболиные рукавицы. Потом воскликнул:

- Ах, господин, ты истинно мой дух-охранитель! Во всех землях, куда заснёт меня судьба, поведаю о твоём великом уме и милостях, коими оделяешь ты нас, гостей. - Он опять начал было разливаться в славословиях, но Хворост лишь махнул рукой.

- Ладно, ступай. А то сына разбудишь.

И гость вышел, нахлобучив бахромистый колпак. А старик так и остался сидеть, слепо таращась в устланный ветками лиственниц пол, одолеваемый злостью и досадой. "Может, хоть так его сковырнём? - думал он о Лучине. - Любит его вождь. Несмотря ни на что - любит. Потому что - родич. Потому что последний. Вот и держится, прощает ему всё. Любую подлость и наглость прощает. Ну ничего, вода камень точит. И Лучину одолеем. Дай только срок".

Глава вторая

Над обгрызенными, сколотыми, как сломанные зубы, стенами древних завывала, лютуя, метель. Гудел в застылых сосновых кронах ветер-пугач, и звенели обледенелые после запоздалой ростепели ветви лозняка. По многослойному, закаменевшему от долгой стужи слуду волнами перекатывались пушистые серые сугробы. Промёрзлая чуть не до дна река терялась под толстым снежным покровом как залихорадившее дитя под медвежьей шкурой. В редкие мгновения, когда метель опадала, сквозь крутящуюся серую муть проглядывали едва заметные чёрные островки рощиц, сверху похожие на расплывающуюся по воде угольную пыль. Мохнатыми остроголовыми великанами темнели в снежной мгле тесно сгрудившиеся на вершине холма жилища, и невыносимо тоскливо мычали коровы, много дней не покидавшие пропитанных мочой и навозом хлевов.

Прикрываясь от пронизывающего ветра стоячей, ледяной шкурой (нарочно облили её водой, чтоб не складывалась), Хладовик-Бегун жался к мечущемуся по земле костру, тянулся к нему обветренным, белым лицом, тщетно пытаясь уловить хоть слабое тепло. Метель обтекала шкуру с боков, сжимала костёр с двух сторон, вколачивала огонь в чёрную мёрзлую почву. Хладовик тёр рукавицами стынущие щёки, кричал товарищу, что следил со снежной насыпи за местностью:

- Стладзь, замизднишь! Кто тщас тся попрёт? Така заверуха! Вильки, радзве тщо.

Товарищ его, длиннобородый горбоносый уроженец Чёрного берега, опершись ладонями о верхушки частокола, латавшего прорехи меж каменных стен, смотрел вдаль. Снежинки цеплялись за его трепещущую на ветру бороду, оседали на густых сросшихся бровях.

- Обредзатселя душ видзишь ли? - веселился Хладовик.

- Ухи зараз комусь оборве, - хмуро откликнулся бородач.

И Хладовик прошептал, отгоняя от лица злых духов:

- Тсвяты, тсвяты. - А потом прижал ладонью меховик к телу, чтоб почувствовать висящий на шее оберег - подарок бабки в день получения мужского имени. Запретная вещь! Вождь узнает - не поздоровится воину. Но Хладовик не хотел с ним расставаться, слишком дорог был ему оберег. Последняя память о семье.

Он поднял глаза от костра и увидел мелькнувшую за краем сенника тень. Подумал - привиделось (до смены далеко, а кому ещё в такую погоду вздумается покидать кров?). Протёр глаза, смахнув наледь с ресниц, вгляделся. Вьюга скользила по обшарпанным краснокаменным стенам, плясала вокруг утопающих в снегу жилищ, студила нос. "Примерещилось", - решил Хладовик. Открыл было рот, чтоб отпустить ещё одну шутку над не в меру ретивым товарищем, но тут тень возникла снова, куда ближе, и уже не исчезала - пёрла прямо на окоченевшего воина.

- Стуй! - завопил Хладовик, хватаясь за лежащее рядом копьё. - Кто тсаков? Стуй!