Блатной (Автобиографический роман)

Играли, естественно, на «интерес». Каждая партия оценивалась в десять рублей — по картежному принципу. Да и вообще принцип этот оставался и торжествовал, несмотря ни на что! Сражения за шахматной доскою были, по сути дела, столь же азартны и заразительны, как и «стос», и «очко», и «бура».

По- настоящему играть здесь не умел никто: в теории урки разбирались слабо. Но это никого особенно не смущало. Отсутствие теоретических знаний с успехом возмещали иные качества — усидчивость, вдохновение, природный дар…

Таким вот даром обладал Девка; у него с течением времени выработался определенный, довольно четкий стиль — наступательный, с активным движением пешек, с внезапными и мощными фланговыми ударами.

Я играл неровно, разбрасывался и часто зевал. Но иногда в минутном озарении мне удавались все же неплохие комбинации, особенно с участием коней. Эти фигуры в шахматах я, признаться, любил больше всего.

Итак, примостясь у гудящей печки, мы с Девкой разыгрывали очередную партию. Преимущество было на моей стороне; я только что сделал удачный ход — снял конем тяжелую его фигуру и пробил брешь в неприятельской линии.

— Ну, ты ловок, собака, — завистливо пробормотал мой партнёр, — умеешь ходить конями.

— Конечно, — ответил я, жуя папироску. — Кому ж еще и уметь, как не мне — казаку!

— Нет, но как ты все же ухитрился?!

Девка навис над доскою, сгорбился, опустив подбородок в подставленную ладонь. Посидел так, помял пятернею лицо, затем сказал со вздохом:

— Н-да, правильно. Я же все вроде бы учел — все ходы. А самый рисковый, оказывается, вот он… О черт! Всегда он не там, где ожидаешь! Всегда, вообще, не только в шахматах…

— Что ж, — кивнул я, — на этом мир стоит.

Так вот мы философствовали небольшое время. Незаметно разговор перешел к последним событиям — к смерти Ленина. Задумчиво и осторожно передвигая на доске фигуру, Девка сказал:

— Скучная эта все же смерть — в сортире…

— Да еще — неизвестно от чьей руки, — подхватил я и добавил, погодя: — Здешний лепила точно сказал: «Истина сокрыта в дерьме».

— Какой еще лепила? — рассеянно, озирая доску, спросил Девка.

— Главный. Начальник больницы.

— А ты что, знаком с ним?

— Да нет. Просто я недавно заходил в больничку — ну и разговорился там с одним парнем. Ты его знаешь, наверное…

И тотчас же я осекся, выронил окурок. Я чуть было не проговорился, не назвал имя Реутского… А делать этого было нельзя. Никак нельзя! Стоило мне только привлечь к нему внимание — и все могло бы рухнуть, обернуться бедою. В конце концов, ушел он на этап не так уж далеко; в случае надобности уркам нетрудно было бы разыскать его и наладить с ним связь. И тогда мое лукавство сразу раскрылось бы, стало бы для всех очевидным…

— О ком ты говоришь? — поинтересовался Девка.

До сих пор он разговаривал, глядя вниз, на шахматы, теперь вдруг посмотрел на меня в упор.

Я полез, кряхтя, под стол за окурком. Достал его, повертел в пальцах и выбросил. И поспешно сказал, раскуривая новую папироску:

— А впрочем, вряд ли ты его знаешь… Это ведь так, мелкий придурок. Я с ним, в общем-то, случайно познакомился, мимоходом.

— А в больничку зачем заходил?

— Лешего хотел повидать.

— Ну и как?

— Видел, — кутаясь в дым, ответил я, — видел… Не приведи Господь! Вспоминать и то невмоготу. С души воротит.

— Он что же — все жрет?… Питается?

— Жрет. Три раза в день — регулярно. Весь какой-то черный стал, обугленный.

— Еще бы, — усмехнулся Девка. — Небось, почернеешь.

— Как он только выдерживает, — я развел руками. — Там от одного запаха загнуться можно.

— Ничего-о, — протянул лениво Девка, — выйдет на волю — отдышится.

— Ну а если не выйдет? Если его не сактируют, тогда как? Лепила этот, насколько я знаю, ему не верит, сомневается. Нарочно, негодяй, три раза в день дерьмом кормит — экспериментирует, понимаешь ли, проверяет.

— Неужто не верит? — поднял брови Девка. — Ай-яй! Тогда дело плохо.

— Вот так и получается, — сказал я, Ленина кто-то втихую устряпал… Неизвестно кто… Ну а этот дурак губит себя сам! Собственными, так сказать, руками!

Приятель мой сидел, все так же сгорбившись, вытянув шею, посматривая на меня из-под пушистых своих ресниц. И я уловил в его глазах какое-то напряжение, какую-то глубинную, смутную мысль.

— От чьей руки Ленин помер, это, конечно, неизвестно, — сказал он медленно. — Но вот кому это на руку — понять нетрудно.

— Кому же? — прищурился я.

— Тебе!

— Что-о-о? — сказал я, привставая.

— Да, да, — повторил он, — тебе! — и небрежно махнул рукою. — Ладно, не суетись. Мы одни, никто нас не слышит. Ты мне вот что объясни — только честно, по-свойски…

— Ну? — я склонился к нему, оперся кулаками о край стола.

— Объясни: зачем ты его убил?

Слова Девки ошеломили меня. Я тяжело опустился на заскрипевшую скамейку. Затем спросил сдавленным голосом:

— Ты это что — серьезно?

— Да уж серьезней некуда.

— Но… Почему ты так решил?

— Да так, — он усмехнулся, вздернув верхнюю губу. — Больно уж ловко ты конями ходишь! — покосился на доску, потрогал кончиками пальцев шахматные фигуры. — Удаются тебе кривые хода, удаются…